Page 20 - Дуэль

Александрыч.
— Что-с? Но я желаю, чтобы и мое вино было. Я участвую в пикнике и, полагаю, имею
полное право внести свою долю. По-ла-гаю! Принеси десять бутылок кварели!
— Для чего так много? — удивился Никодим Александрыч, знавший, что у Кирилина
не было денег.
— Двадцать бутылок! Тридцать! — крикнул Кирилин.
— Ничего, пусть, — шепнул Ачмианов Никодиму Александрычу, — я заплачу.
Надежда Федоровна была в веселом, шаловливом настроении. Ей хотелось прыгать,
хохотать, кричать, дразнить, кокетничать. В своем дешевом платье из ситчика с голубыми
глазками, в красных туфельках и в той же самой соломенной шляпе она казалась себе
маленькой, простенькой, легкой и воздушной, как бабочка. Она пробежала по жидкому
мостику и минуту глядела в воду, чтобы закружилась голова, потом вскрикнула и со смехом
побежала на ту сторону к сушильне, и ей казалось, что все мужчины и даже Кербалай
любовались ею. Когда в быстро наступавших потемках деревья сливались с горами, лошади
с экипажами и в окнах духана блеснул огонек, она по тропинке, которая вилась между
камнями и колючими кустами, взобралась на гору и села на камень. Внизу уже горел костер.
Около огня с засученными рукавами двигался дьякон, и его длинная черная тень радиусом
ходила вокруг костра; он подкладывал хворост и ложкой, привязанной к длинной палке,
мешал в котле. Самойленко, с медно-красным лицом, хлопотал около огня, как у себя в
кухне, и кричал свирепо:
— Где же соль, господа? Небось, забыли? Что же это все расселись, как помещики, а я
один хлопочи?
На поваленном дереве рядышком сидели Лаевский и Никодим Александрыч и
задумчиво смотрели на огонь. Марья Константиновна, Катя и Костя вынимали из корзин
чайную посуду и тарелки. Фон Корен, скрестив руки и поставив одну ногу на камень, стоял
на берегу около самой воды и о чем-то думал. Красные пятна от костра, вместе с тенями,
ходили по земле около темных человеческих фигур, дрожали на горе, на деревьях, на мосту,
на сушильне; на другой стороне обрывистый, изрытый бережок весь был освещен, мигал и
отражался в речке, и быстро бегущая бурливая вода рвала на части его отражение.
Дьякон пошел за рыбой, которую на берегу чистил и мыл Кербалай, но на полдороге
остановился и посмотрел вокруг.
«Боже мой, как хорошо! — подумал он. — Люди, камни, огонь, сумерки, уродливое
дерево — ничего больше, но как хорошо!»
На том берегу около сушильни появились какие-то незнакомые люди. Оттого, что свет
мелькал и дым от костра несло на ту сторону, нельзя было рассмотреть всех этих людей
сразу, а видны были по частям то мохнатая шапка и седая борода, то синяя рубаха, то
лохмотья от плеч до колен и кинжал поперек живота, то молодое смуглое лицо с черными
бровями, такими густыми и резкими, как будто они были написаны углем. Человек пять из
них сели в кружок на земле, а остальные пять пошли в сушильню. Один стал в дверях
спиною к костру и, заложив руки назад, стал рассказывать что-то, должно быть, очень
интересное, потому что, когда Самойленко подложил хворосту и костер вспыхнул, брызнул
искрами и ярко осветил сушильню, было видно, как из дверей глядели две физиономии,
спокойные, выражавшие глубокое внимание, и как те, которые сидели в кружок, обернулись
и стали прислушиваться к рассказу. Немного погодя сидевшие в кружок тихо запели что-то
протяжное, мелодичное, похожее на великопостную церковную песню… Слушая их, дьякон
вообразил, что будет с ним через десять лет, когда он вернется из экспедиции: он — молодой
иеромонах-миссионер, автор с именем и великолепным прошлым; его посвящают в
архимандриты, потом в архиереи; он служит в кафедральном соборе обедню; в золотой
митре, с панагией выходит на амвон и, осеняя массу народа трикирием и дикирием,
возглашает: «Призри с небесе, боже, и виждь и посети виноград сей, его же насади десница
твоя!» А дети ангельскими голосами поют в ответ: «Святый боже»…
— Дьякон, где же рыба? — послышался голос Самойленка.