Page 217 - Идиот

рта, выпуская из своего полураздавленного туловища на ее язык множество белого сока,
похожего на сок раздавленного черного таракана… Тут я проснулся, и вошел князь".
- Господа, - сказал Ипполит, вдруг отрываясь от чтения и даже почти застыдившись, - я
не перечитывал, но, кажется, я, действительно, много лишнего написал. Этот сон…
- Есть-таки, - поспешил ввернуть Ганя.
- Тут слишком много личного, соглашаюсь, то-есть собственно обо мне…
Говоря это, Ипполит имел усталый и расслабленный вид и обтирал пот с своего лба
платком.
- Да-с, слишком уж собой интересуетесь, - прошипел Лебедев.
- Я, господа, никого не принуждаю, опять-таки; кто не хочет, тот может и удалиться.
- Прогоняет… из чужого дома, - чуть слышно проворчал Рогожин.
- А как мы все вдруг встанем и удалимся? - проговорил внезапно Фердыщенко, до сих
пор, впрочем, не осмеливавшийся вслух говорить.
Ипполит вдруг опустил глаза и схватился за рукопись; но в ту же секунду поднял опять
голову и, сверкая глазами, с двумя красными пятнами на щеках, проговорил, в упор смотря
на Фердыщенка:
- Вы меня совсем не любите!
Раздался смех; впрочем, большинство не смеялось, Ипполит покраснел ужасно.
- Ипполит, - сказал князь, - закройте вашу рукопись и отдайте ее мне, а сами ложитесь
спать здесь в моей комнате. Мы поговорим пред сном и завтра; но с тем, чтоб уж никогда не
развертывать эти листы. Хотите?
- Разве это возможно? - посмотрел на него Ипполит в решительном удивлении. -
Господа! - крикнул он, опять лихорадочно оживляясь, - глупый эпизод, в котором я не умел
вести себя. Более прерывать чтение не буду. Кто хочет слушать - слушай…
Он поскорей глотнул из стакана воды, поскорей облокотился на стол, чтобы закрыться
от взглядов, и с упорством стал продолжать чтение. Стыд скоро, впрочем, прошел…
"Идея о том (продолжал он читать), что не стоит жить несколько недель, стала
одолевать меня настоящим образом, я думаю, с месяц назад, когда мне оставалось жить еще
четыре недели, но совершенно овладела мной только три дня назад, когда я возвратился с
того вечера в Павловске. Первый момент полного, непосредственного проникновения этою
мыслью произошел на террасе у князя, именно в то самое мгновение, когда я вздумал
сделать последнюю пробу жизни, хотел видеть людей и деревья (пусть это я сам говорил),
горячился, настаивал на праве Бурдовского, "моего ближнего", и мечтал, что все они вдруг
растопырят руки и примут меня в свои объятия, и попросят у меня в чем-то прощения, а я у
них; одним словом, я кончил как бездарный дурак. И вот в эти-то часы и вспыхнуло во мне
"последнее убеждение". Удивляюсь теперь, каким образом я мог жить целые шесть месяцев
без этого "убеждения"! Я положительно знал, что у меня чахотка и неизлечимая; я не
обманывал себя и понимал дело ясно. Но чем яснее я его понимал, тем судорожнее мне
хотелось жить; я цеплялся за жизнь и хотел жить во что бы то ни стало. Согласен, что я мог
тогда злиться на темный и глухой жребий, распорядившийся раздавить меня, как муху, и,
конечно, не зная зачем; но зачем же я не кончил одною злостью? Зачем я действительно
начинал жить, зная, что мне уже нельзя начинать; пробовал, зная, что мне уже нечего
пробовать? А между тем я даже книги не мог прочесть и перестал читать: к чему читать, к
чему узнавать на шесть месяцев? Эта мысль заставляла меня не раз бросать книгу.
"Да, эта Мейерова стена может много пересказать! Много я на ней записал. Не было
пятна на этой грязной стене, которого бы я не заучил. Проклятая стена! А все-таки она мне
дороже всех Павловских деревьев, то-есть должна бы быть всех дороже, если бы мне не
было теперь все равно.
"Припоминаю теперь, с каким жадным интересом я стал следить тогда за ихнею
жизнью; такого интереса прежде не бывало. Я с нетерпением и с бранью ждал иногда Колю,
когда сам становился так болен, что не мог выходить из комнаты. Я до того вникал во все
мелочи, интересовался всякими слухами, что, кажется, сделался сплетником. Я не понимал,