Page 220 - Идиот

потом, при воспоминании, тяжелое впечатление какой-то странной, презрительной к нему
жалости, которой бы я вовсе не хотел ощущать. Даже в минуту такого оскорбления (я ведь
чувствую же, что я оскорбил его, хоть и не имел этого намерения), даже в такую минуту этот
человек не мог разозлиться! Запрыгали у него тогда губы вовсе не от злости, я клятву даю:
схватил он меня за руку и выговорил свое великолепное "ступайте-с" решительно не сердясь.
Достоинство было, даже много, даже вовсе ему и не к лицу (так что, по правде, тут много
было и комического), но злости не было. Может быть, он просто вдруг стал презирать меня.
С той поры, раза два, три, как я встретил его на лестнице, он стал вдруг снимать предо мной
шляпу, чего никогда прежде не делывал, но уже не останавливался, как прежде, а пробегал,
сконфузившись, мимо. Если он и презирал меня, то все-таки по-своему: он "смиренно
презирал". А может быть, он снимал свою шляпу просто из страха, как сыну своей
кредиторши, потому что он матери моей постоянно должен и никак не в силах
выкарабкаться из долгов. И даже это всего вероятнее. Я хотел было с ним объясниться, и
знаю наверно, что он чрез десять минут стал бы просить у меня прощения; но я рассудил, что
лучше его уж не трогать.
"В это самое время, то-есть около того времени, как Суриков "заморозил" ребенка,
около половины марта, мне стало вдруг почему-то гораздо легче, и так продолжалось недели
две. Я стал выходить, всего чаще под сумерки. Я любил мартовские сумерки, когда начинало
морозить, и когда зажигали газ; ходил иногда далеко. Раз, в Шестилавочной, меня обогнал в
Темноте какой-то "из благородных", я его не разглядел хорошенько; он нес что-то завернутое
в бумаге и одет был в каком-то кургузом и безобразном пальтишке, - не по сезону легко.
Когда он поровнялся с фонарем, шагах предо мной в десяти, я заметил, что у него что-то
выпало из кармана. Я поспешил поднять - и было время, потому что уже подскочил какой-то
в длинном кафтане, но, увидев вещь в моих руках, спорить не стал, бегло заглянул мне в
руки и проскользнул мимо. Эта вещь была большой, сафьянный, старого устройства и туго
набитый бумажник; но почему-то я с первого взгляда угадал, что в нем было что угодно, но
только не деньги. Потерявший прохожий шел уже шагах в сорока предо мной и Скоро за
толпой пропал из виду. Я побежал и стал ему кричать; но так как кроме "эй! мне нечего было
крикнуть, то он и не обернулся. Вдруг он шмыгнул налево, в ворота одного дома. Когда я
вбежал в ворота, под которыми было очень темно, уже никого не было. Дом был огромной
величины, одна из тех громадин, которые строятся аферистами для мелких квартир; в иных
из таких домов бывает иногда нумеров до ста. Когда я пробежал ворота, мне показалось, что
в правом, заднем углу огромного двора, как будто идет человек, хотя в темноте я едва лишь
мог различать. Добежав до угла, я увидел вход на лестницу; лестница была узкая,
чрезвычайно грязная и совсем не освещенная; но слышалось, что в высоте взбегал еще по
ступенькам человек, и я пустился на лестницу, рассчитывая, что покамест ему где-нибудь
отопрут, я его догоню. Так и вышло. Лестницы были прекоротенькие, число их было
бесконечное, так что я ужасно задохся; дверь отворили и затворили опять в пятом этаже, я
это угадал еще тремя лестницами ниже. Покамест я взбежал, пока отдышался на площадке,
пока искал звонка, прошло несколько минут. Мне отворила наконец одна баба, которая в
крошечной кухне вздувала самовар; она выслушала молча мои вопросы, ничего, конечно, не
поняла и молча отворила мне дверь в следующую комнату, тоже маленькую, ужасно
низенькую, с скверною необходимою мебелью и с широкою огромною постелью под
занавесками, на которой лежал "Терентьич" (так кликнула баба), мне показалось, хмельной.
На столе догорал огарок в железном ночнике и стоял полуштоф, почти опорожненный.
Терентьич что-то промычал мне, лежа, и махнул на следующую дверь, а баба ушла, так что
мне ничего не оставалось, как отворить эту дверь. Я так и сделал, и вошел в следующую
комнату.
"Эта комната была еще уже и теснее предыдущей, так что я не знал даже, где
повернуться; узкая, односпальная кровать в углу занимала ужасно много места; прочей
мебели было всего три простые стула, загроможденные всякими лохмотьями, и самый
простой кухонный, деревянный стол пред стареньким клеенчатым диваном, так что между