Page 228 - Идиот

успел подумать, что я боюсь, вдруг как будто льдом провели по всему моему телу; я
почувствовал холод в спине, и колени мои вздрогнули. В самое это мгновение, точно угадав,
что я боюсь. Рогожин отклонил свою руку, на которую облокачивался, выпрямился и стал
раздвигать свой рот, точно готовясь смеяться; он смотрел на меня в упор. Бешенство
охватило меня до того, что я решительно хотел на него броситься, но так как я поклялся, что
не начну первый говорить, то и остался на кровати, тем более, что я все еще был не уверен,
сам ли это Рогожин иди нет?
"Я не помню наверно, сколько времени это продолжалось; не помню тоже наверно,
забывался ли я иногда минутами или нет? Только наконец Рогожин встал, так же медленно и
внимательно осмотрел меня, как и прежде, когда вошел, но усмехаться перестал, и тихо,
почти на цыпочках, подошел к двери, отворил ее, притворил и вышел. Я не встал с постели;
не помню, сколько времени я пролежал еще с открытыми глазами и все думал; бог знает о
чем я думал; не помню тоже, как я забылся. На другое утро я проснулся, когда стучались в
мою дверь, в десятом часу. У меня так условлено, что если я сам не отворю дверь до десятого
часу и не крикну, чтобы мне подали чаю, то Матрена сама должна постучать ко мне. Когда я
отворил ей дверь, мне тотчас представилась мысль: как же мог он войти, когда дверь была
заперта? Я справился и убедился, что настоящему Рогожину невозможно было войти, потому
что все наши двери на ночь запираются на замок.
"Вот этот особенный случай, который я так подробно описал, и был причиной, что я
совершенно "решился". Окончательному решению способствовала, стало быть, не логика, не
логическое убеждение, а отвращение. Нельзя оставаться в жизни, которая принимает такие
странные, обижающие меня формы. Это привидение меня унизило. Я не в силах подчиняться
темной силе, принимающей вид тарантула. И только тогда, когда я, уже в сумерки, ощутил,
наконец, в себе окончательный момент полный решимости, мне стало легче. Это был только
первый момент; за другим моментом я ездил в Павловск, но это уже довольно объяснено".

VII.

"У меня был маленький карманный пистолет; я завел его, когда еще был ребенком, в
тот смешной возраст, когда вдруг начинают нравиться истории о дуэлях, о нападениях
разбойников, о том как и меня вызовут на дуэль, и как благородно я буду стоять под
пистолетом. Месяц тому назад я его осмотрел и приготовил. В ящике, где он лежал,
отыскались две пули, а в пороховом рожке пороху заряда на три. Пистолет этот дрянь, берет
в сторону и бьет всего шагов на пятнадцать; но уж, конечно, может своротить череп на
сторону, если приставить его вплоть к виску.
"Я положил умереть в Павловске, на восходе солнца и сойдя в парк, чтобы не
обеспокоить никого на даче. Мое "Объяснение" достаточно объяснит все дело полиции.
Охотники до психологии и те, кому надо, могут вывести из него все, что им будет угодно. Я
бы не желал, однако ж, чтоб эта рукопись предана была гласности. Прошу князя сохранить
экземпляр у себя и сообщить другой экземпляр Аглае Ивановне Епанчиной. Такова моя воля.
Завещаю мой скелет в Медицинскую Академию для научной пользы.
"Я не признаю судей над собою и знаю, что я теперь вне всякой власти суда. Еще
недавно рассмешило меня предположение: что если бы мне вдруг вздумалось теперь убить
кого угодно, хоть десять человек разом, или сделать что-нибудь самое ужасное, что только
считается самым ужасным на этом свете, то в какой просак поставлен бы был предо мной
суд с моими двумя-тремя неделями сроку и с уничтожением пыток и истязаний? Я умер бы
комфортно в их госпитале, в тепле и с внимательным доктором, и, может быть, гораздо
комфортнее и теплее, чем у себя дома. Не понимаю, почему людям в таком же как я
положении не приходит такая же мысль в голову, хоть бы только для штуки? Может быть,
впрочем, и приходит; веселых людей и у нас много отыщется.