Page 334 - Идиот

каждую вещь, увидал на столике развернутую книгу из библиотеки для чтения, французский
роман M-me Bovary, заметил, загнул страницу, на которой была развернута книга, попросил
позволения взять ее с собой, и тут же, не выслушав возражения, что книга из библиотеки,
положил ее себе в карман. Сел у отворенного окна и, увидав ломберный столик, исписанный
мелом, спросил: кто играл? Они рассказали ему, что играла Настасья Филипповна каждый
вечер с Рогожиным в дураки, в преферанс, в мельники, в вист, в свои козыри, - во все игры, и
что карты завелись только в самое последнее время, по переезде из Павловска в Петербург,
потому что Настасья Филипповна все жаловалась, что скучно, и что Рогожин сидит целые
вечера, молчит и говорить ни о чем не умеет, и часто плакала; и вдруг на другой вечер
Рогожин вынимает из кармана карты; тут Настасья Филипповна рассмеялась, и стали играть.
Князь спросил: где карты, в которые играли? Но карт не оказалось; карты привозил всегда
сам Рогожин в кармане, каждый день по новой колоде, и потом увозил с собой.
Эти дамы посоветовали съездить еще раз к Рогожину и еще раз покрепче постучаться,
но не сейчас, а уже вечером: "может что и окажется". Сама же учительша вызвалась между
тем съездить до вечера в Павловск к Дарье Алексеевне: не знают ли там чего? Князя просили
пожаловать часов в десять вечера, во всяком случае, чтобы сговориться на завтрашний день.
Несмотря на все утешения и обнадеживания, совершенное отчаяние овладело душой князя. В
невыразимой тоске дошел он пешком до своего трактира. Летний, пыльный, душный
Петербург давил его как в тисках; он толкался между суровым или пьяным народом,
всматривался без цели в лица, может быть, прошел гораздо больше, чем следовало; был уже
совсем почти вечер, когда он вошел в свой нумер. Он решил отдохнуть немного и потом
идти опять к Рогожину, как советовали, сел на диван, облокотился обоими локтями на стол и
задумался.
Бог знает сколько времени, и бог знает, о чем он думал. Многого он боялся и
чувствовал, больно и мучительно, что боится ужасно. Пришла ему в голову Вера Лебедева;
потом подумалось, что, может, Лебедев и знает что-нибудь в этом деле, а если не знает, то
может узнать и скорее, и легче его. Потом вспомнился ему Ипполит и то, что Рогожин к
Ипполиту ездил. Потом вспомнился сам Рогожин: недавно на отпевании, потом в парке,
потом - вдруг здесь в коридоре, когда он спрятался тогда в углу и ждал его с ножем. Глаза
его теперь ему вспоминались, глаза, смотревшие тогда в темноте. Он вздрогнул: давешняя
напрашивавшаяся мысль вдруг вошла ему теперь в голову.
Она состояла отчасти в том, что если Рогожин в Петербурге, то хотя бы он и скрывался
на время, а все-таки непременно кончит тем, что придет к нему, к князю, с добрым или с
дурным намерением, пожалуй, хоть как тогда. По крайней мере, если бы Рогожину
почему-нибудь понадобилось придти, то ему некуда больше идти как сюда, опять в этот же
коридор. Адреса он не знает; стало быть, очень может подумать, что князь в прежнем
трактире остановился; по крайней мере, попробует здесь поискать… если уж очень
понадобится. А почем знать, может быть, ему и очень понадобится?
Так он думал, и мысль эта казалась ему почему-то совершенно возможною. Он ни за
что бы не дал себе отчета, если бы стал углубляться в свою мысль: "почему, например, он
так вдруг понадобится Рогожину, и почему даже быть того не может, чтоб они наконец не
сошлись?" Но мысль была тяжелая: "если ему хорошо, то он не придет - продолжал думать
князь; - он скорее придет, если ему нехорошо; а ему ведь наверно нехорошо…"
Конечно, при таком убеждении, следовало бы ждать Рогожина дома, в нумере; но он
как будто не мог вынести своей новой мысли, вскочил, схватил шляпу и побежал. В
коридоре было уже почти совсем темно: "что если он вдруг теперь выйдет из того угла и
остановит меня у лестницы?" мелькнуло ему, когда он подходил к знакомому месту. Но
никто не вышел. Он спустился под ворота, вышел на тротуар, подивился густой толпе
народа, высыпавшего с закатом солнца на улицу (как и всегда в Петербурге в каникулярное
время), и пошел по направлению к Гороховой. В пятидесяти шагах от трактира, на первом
перекрестке, в толпе, кто-то вдруг тронул его за локоть и вполголоса проговорил над самым
ухом: