Page 35 - Идиот

- Кому рассказывали?
- Вашему камердинеру, когда дожидался…
- Какому камердинеру? - раздалось со всех сторон.
- А вот что в передней сидит, такой с проседью, красноватое лицо; я в передней сидел,
чтобы к Ивану Федоровичу войти.
- Это странно, - заметила генеральша.
- Князь - демократ, - отрезала Аглая, - ну, если Алексею рассказывали, нам уж не
можете отказать.
- Я непременно хочу слышать, - повторила Аделаида.
- Давеча, действительно, - обратился к ней князь, несколько опять одушевляясь (он,
казалось, очень скоро и доверчиво одушевлялся), - действительно у меня мысль была, когда
вы у меня сюжет для картины спрашивали, дать вам сюжет: нарисовать лицо приговоренного
за минуту до удара гильйотины, когда еще он на эшафоте стоит, пред тем как ложиться на
эту доску.
- Как лицо? Одно лицо? - спросила Аделаида: - странный будет сюжет, и какая же тут
картина?
- Не знаю, почему же? - с жаром настаивал князь: - я в Базеле недавно одну такую
картину видел. Мне очень хочется вам рассказать… Я когда-нибудь расскажу… очень меня
поразила.
- О базельской картине вы непременно расскажете после, - сказала Аделаида, - а теперь
растолкуйте мне картину из этой казни. Можете передать так, как вы это себе представляете?
Как же это лицо нарисовать? Так, одно лицо? Какое же это лицо?
- Это ровно за минуту до смерти, - с полною готовностию начал князь, увлекаясь
воспоминанием и, повидимому, тотчас же забыв о всем остальном, - тот самый момент,
когда он поднялся на лесенку и только что ступил на эшафот. Тут он взглянул в мою
сторону; я поглядел на его лицо и все понял… Впрочем, ведь как это рассказать! Мне ужасно
бы ужасно бы хотелось, чтобы вы или кто-нибудь это нарисовал! Лучше бы, если бы вы! Я
тогда же подумал, что картина будет полезная. Зияете, тут нужно все представить, что было
заранее, все, все. Он жил в тюрьме и ждал казни, по крайней мере еще чрез неделю; он как-то
рассчитывал на обыкновенную формалистику, что бумага еще должна куда-то пойти и
только чрез неделю выйдет. А тут вдруг по какому-то случаю дело было сокращено. В пять
часов утра он спал. Это было в конце Октября; в пять часов еще холодно и темно. Вошел
тюремный пристав тихонько, со стражей, и осторожно тронул его за плечо; тот приподнялся,
облокотился, - видит свет: "что такое?" - "В десятом часу смертная казнь". Он со сна не
поверил, начал-было спорить, что бумага выйдет чрез неделю, но когда совсем очнулся,
перестал спорить и замолчал, - так рассказывали, - потом сказал: "Все-таки тяжело так
вдруг"… и опять замолк, и уже ничего не хотел говорить. Тут часа три-четыре проходят на
известные вещи: на священника, на завтрак, к которому ему вино, кофей и говядину дают
(ну, не насмешка ли это? Ведь, подумаешь, как это жестоко, а с другой стороны, ей богу, эти
невинные люди от чистого сердца делают и уверены, что это человеколюбие), потом туалет
(вы знаете, что такое туалет преступника?), наконец везут по городу до эшафота… Я думаю,
что вот тут тоже кажется, что еще бесконечно жить остается, пока везут. Мне кажется, он
наверно думал дорогой: "Еще долго, еще жить три улицы остается; вот эту проеду, потом
еще та останется, потом еще та, где булочник направо… еще когда-то доедем до булочника!"
Кругом народ, крик, шум, десять тысяч лиц, десять тысяч глаз, - все это надо перенести, а
главное, мысль: "вот их десять тысяч, а их никого не казнят, а меня-то казнят!" Ну, вот это
все предварительно. На эшафот ведет лесенка; тут он пред лесенкой вдруг заплакал, а это
был сильный и мужественный человек, большой злодей, говорят, был. С ним все время
неотлучно был священник, и в тележке с ним ехал, и все говорил, - вряд ли тот слышал: и
начнет слушать, а с третьего слова уж не понимает. Так должно быть. Наконец стал всходить
на лесенку; тут ноги перевязаны и потому движутся шагами мелкими. Священник, должно
быть, человек умный, перестал говорить, а все ему крест давал целовать. Внизу лесенки он