Page 36 - Идиот

был очень бледен, а как поднялся и стал на эшафот, стал вдруг белый как бумага,
совершенно как белая писчая бумага. Наверно у него ноги слабели и деревенели, и тошнота
была, - как будто что его давит в горле, и от этого точно щекотно, - чувствовали вы это
когда-нибудь в испуге или в очень страшные минуты, когда и весь рассудок остается, но
никакой уже власти не имеет? Мне кажется, если, например, неминуемая гибель, дом на вас
валится, то тут вдруг ужасно захочется сесть и закрыть глаза и ждать - будь что будет!.. Вот
тут-то, когда начиналась эта слабость, священник поскорей, скорым таким жестом и молча,
ему крест к самым губам вдруг подставлял, маленький такой крест, серебряный,
четырехконечный, - часто подставлял, поминутно. И как только крест касался губ, он глаза
открывал, и опять на несколько секунд как бы оживлялся, и ноги шли. Крест он с жадностию
целовал, спешил целовать, точно спешил не забыть захватить что-то про запас, на всякий
случай, но вряд ли в эту минуту что-нибудь религиозное сознавал. И так было до самой
доски… Странно, что редко в эти самые последние секунды в обморок падают! Напротив,
голова ужасно живет и работает, должно быть,, сильно, сильно, сильно, как машина в ходу; я
воображаю, так и стучат разные мысли, все неконченные и, может быть, и смешные,
посторонние такие мысли: "вот этот глядит - у него бородавка на лбу, вот у палача одна
нижняя пуговица заржавела…", а между тем, все знаешь и все помнишь; одна такая точка
есть, которой никак нельзя забыть, и в обморок упасть нельзя, и все около нее, около этой
точки ходит и вертится. И подумать, что это так до самой последней четверти секунды, когда
уже голова на плахе лежит, и ждет, и… знает, и вдруг услышит над собой, как железо
склизнуло! Это непременно услышишь! Я бы, если бы лежал, я бы нарочно слушал и
услышал! Тут, может быть, только одна десятая доля мгновения, но непременно услышишь!
И представьте же, до сих пор еще спорят, что, может быть, голова когда и отлетит, то еще с
секунду, может быть, знает, что она отлетела, - каково понятие! А что если пять секунд!..
Нарисуйте эшафот так, чтобы видна была ясно и близко одна только последняя ступень;
преступник ступил на нее: голова, лицо бледное как бумага, священник протягивает крест,
тот с жадностию протягивает свои синие губы и глядит, и - все знает. Крест и голова, вот
картина, лицо священника, палача, его двух служителей и несколько голов и глаз снизу, - все
это можно нарисовать как бы на третьем плане, в тумане, для аксессуара… Вот какая
картина. Князь замолк и поглядел на всех.
- Это, конечно, не похоже на квиетизм, - проговорила про себя Александра.
- Ну, теперь расскажите, как вы были влюблены, - сказала Аделаида.
Князь с удивлением посмотрел на нее.
- Слушайте, - как бы торопилась Аделаида, - за вами рассказ о базельской картине, но
теперь я хочу слышать о том, как вы были влюблены; не отпирайтесь, вы были. К тому же,
вы сейчас как начнете рассказывать, перестаете быть философом.
- Вы как кончите рассказывать, тотчас же и застыдитесь того, что рассказали, -
заметила вдруг Аглая. - Отчего это?
- Как это, наконец, глупо - отрезала генеральша, с негодованием смотря на Аглаю.
- Неумно, - подтвердила Александра.
- Не верьте ей, князь - обратилась к нему генеральша, - она это нарочно с какой-то
злости делает; она вовсе не так глупо воспитана; не подумайте чего-нибудь, что они вас так
тормошат. Они, верно, что-нибудь, затеяли, но они уже вас любят. Я их лица знаю.
- И я их лица знаю, - сказал князь, особенно ударяя на свои слова.
- Это как? - спросила Аделаида с любопытством.
- Что вы знаете про наши лица? - залюбопытствовали и две другие.
Но князь молчал и был серьезен; все ждали его ответа.
- Я вам после скажу, - сказал он тихо и серьезно.
- Вы решительно хотите заинтересовать нас, - вскричала Аглая: - и какая
торжественность!
- Ну, хорошо, - заторопилась опять Аделаида, - но если уж вы такой знаток лиц, то
наверно были и влюблены; я, стало быть, угадала. Рассказывайте же.