Page 39 - Идиот

уверить ее, что она не должна себя такою низкою считать пред всеми, но она, кажется, не
поняла. Я это сейчас заметил, хотя она все время почти молчала и стояла предо мной,
потупив глаза и ужасно стыдясь. Когда я кончил, она мне руку поцеловала, и я тотчас же
взял ее руку и хотел поцеловать, но она поскорей отдернула. Вдруг в это время нас
подглядели дети, целая толпа; я потом узнал, что они давно за мной подсматривали. Они
начали свистать, хлопать в ладошки и смеяться, а Мари бросилась бежать. Я хотел-было
говорить, но они в меня стали камнями кидать. В тот же день все узнали, вся деревня? все
обрушилось опять на Мари: ее еще пуще стали но любить. Я слыхал даже, что ее хотели
присудить к наказанию, но, слава богу, прошло так; зато уж дети ей проходу не стали давать,
дразнили пуще прежнего, грязью кидались; гонят ее, она бежит от них с своею слабою
грудью, задохнется, они за ней, кричат, бранятся. Один раз я даже бросился с ними драться.
Потом я стал им говорить, говорил каждый день, когда только мог. Они иногда
останавливались и слушали, хотя все еще бранились. Я им рассказал, какая Мари несчастная;
скоро они перестали браниться и стали отходить молча. Мало-по-малу мы стали
разговаривать, я от них ничего не таил; я им все рассказал. Они очень любопытно слушали и
скоро стали жалеть Мари. Иные, встречаясь с нею, стали ласково с нею здороваться; там в
обычае, встретя друг друга, - знакомые или нет, - кланяться и говорить: "здравствуйте".
Воображаю, как Мари удивлялась, Однажды две девочки достали кушанья и снесли к ней,
отдали, пришли и мне сказали. Они говорили, что Мари расплакалась, и что они теперь ее
очень любят. Скоро и все стали любить ее, а вместе с тем и меня вдруг стали любить. Они
стали часто приходить ко мне и все просили, чтоб я им рассказывал; мне кажется, что я
хорошо рассказывал, потому что они очень любили меня слушать. А впоследствии я и
учился, и читал все только для того, чтоб им потом рассказать, и все три года потом я им
рассказывал. Когда потом все меня обвиняли, - Шнейдер тоже, - зачем я с ними говорю как с
большими и ничего от них не скрываю, то я им отвечал, что лгать им стыдно, что они и без
того все знают, как ни таи от них, и узнают, пожалуй, скверно, а от меня не скверно узнают.
Стоило только всякому вспомнить, как сам был ребенком. Они не согласны были… Я
поцеловал Мари еще за две недели до того, как ее мать умерла; когда же пастор проповедь
говорил, то все дети были уже на моей стороне. Я им тотчас же рассказал и растолковал
поступок пастора; все на него рассердились, а некоторые до того, что ему камнями стекла в
окнах разбили. Я их остановил, потому что уж это было дурно; но тотчас же в деревне все
все узнали, и вот тут и начали обвинять меня, что я испортил детей. Потом все узнали, что
дети любят Мари, и ужасно перепугались; но Мари уже была счастлива. Детям запретили
даже и встречаться с нею, но они бегали потихоньку к ней в стадо, довольно далеко, почти в
полверсте от деревни; они носили ей гостинцев, а иные просто прибегали для того, чтоб
обнять ее, поцеловать, сказать: "Je vous aime, Marie!" и потом стремглав бежать назад. Мари
чуть с ума не сошла от такого внезапного счастия; ей это даже и не грезилось; она стыдилась
и радовалась, а главное, детям хотелось, особенно девочкам, бегать к ней, чтобы передавать
ей, что я ее люблю и очень много о ней им говорю. Они ей рассказали, что это я им все
пересказал, и что они теперь ее любят и жалеют и всегда так будут. Потом забегали ко мне и
с такими радостными, хлопотливыми личиками передавали, что они сейчас видели Мари, и
что Мари мне кланяется. По вечерам я ходил к водопаду; там было одно совсем закрытое со
стороны деревни место, и кругом росли тополи; туда-то они ко мне по вечерам и сбегались,
иные даже украдкой. Мне кажется, для них была ужасным наслаждением моя любовь к
Мари, и вот в этом одном, во всю тамошнюю жизнь мою, я и обманул их. Я не разуверял их,
что я вовсе не люблю Мари, то-есть не влюблен в нее, что мне ее только очень жаль было; я
по всему видел, что им так больше хотелось, как они сами вообразили и положили промеж
себя, и потому молчал и показывал вид, что они угадали. И до какой степени были
деликатны и нежны эти маленькие сердца: им между прочим показалось невозможным, что
их добрый Lйon так любит Мари, а Мари так дурно одета и без башмаков. Представьте себе,
они достали ей и башмаки, и чулки, и белье, и даже какое-то платье; как это они ухитрились,
не понимаю; всею ватагой работали. Когда я их расспрашивал, они только весело смеялись, а