Page 41 - Идиот

людьми, с большими, - и это я давно заметил, - не люблю, потому что не умею. Что бы они
ни говорили со мной, как бы добры ко мне ни были, все-таки с ними мне всегда тяжело
почему-то, и я ужасно рад, когда могу уйти поскорее к товарищам, а товарищи мои всегда
были дети, но не потому что я сам был ребенок, а потому что меня, просто, тянуло к детям.
Когда я, еще в начале моего житья в деревне, - вот когда я уходил тосковать один в горы, -
когда я, бродя один, стал встречать иногда, особенно в полдень, когда выпускали из школы,
всю эту ватагу шумную, бегущую с их мешочками и грифельными досками, с криком, со
смехом, с играми, то вся душа моя начинала вдруг стремиться к ним. Не знаю, но я стал
ощущать какое-то чрезвычайно сильное и счастливое ощущение при каждой встрече с ними.
Я останавливался и смеялся от счастья, глядя на их маленькие, мелькающие и вечно бегущие
ножки, на мальчиков и девочек, бегущих вместе, на смех и слезы (потому что многие уже
успевали подраться, расплакаться, опять помириться и поиграть, покамест из школы до дому
добегали), и я забывал тогда всю мою тоску. Потом же, во все эти три года, я и понять не
мог, как тоскуют и зачем тоскуют люди? Вся судьба моя пошла на них. Я никогда и не
рассчитывал покидать деревню, и на ум мне не приходило, что я поеду когда-нибудь сюда, в
Россию. Мне казалось, что я все буду там, но я увидал, наконец, что Шнейдеру нельзя же
было содержать меня, а тут подвернулось дело до того, кажется, важное, что Шнейдер сам
заторопил меня ехать и за меня отвечал сюда. Я вот посмотрю, что это такое и с кем-нибудь
посоветуюсь. Может, моя участь совсем переменится, но это все не то и не главное. Главное
в том, что уже переменилась вся моя жизнь. Я там много оставил, слишком много. все
исчезло. Я сидел в вагоне и думал: "Теперь я к людям иду; я, может быть, ничего не знаю, но
наступила новая жизнь". Я положил исполнить свое дело честно и твердо. С людьми мне
будет, может быть, скучно и тяжело. На первый случай я положил быть со всеми вежливым
и откровенным; больше от меня ведь никто не потребует. Может быть, и здесь меня сочтут
за ребенка, - так пусть! Меня тоже за идиота считают все почему-то, я действительно был так
болен когда-то, что тогда и похож был на идиота; но какой же я идиот теперь, когда я сам
понимаю, что меня считают за идиота? Я вхожу и думаю:,Вот меня считают за идиота, а я
все-таки умный, а они и не догадываются…" У меня часто эта мысль. Когда я в Берлине
получил оттуда несколько маленьких писем, которые они уже успели мне написать, то тут
только я и понял, как их любил. Очень тяжело получить первое письмо! Как они тосковали,
провожая меня! Еще за месяц начали провожать: "Lйon s'en va, Lйon s'en va pour toujours!"
Мы каждый вечер сбирались попрежнему у водопада и все говорили о том, как мы
расстанемся. Иногда бывало так же весело, как и прежде; только, расходясь на ночь, они
стали крепко и горячо обнимать меня, чего не было прежде. Иные забегали ко мне
потихоньку от всех, по одному, для того только, чтоб обнять и поцеловать меня наедине, не
при всех. Когда я уже отправлялся на дорогу, все, всею гурьбой, провожали меня до станции.
Станция железной дороги была, примерно, от нашей деревни в версте. Они удерживались,
чтобы не плакать, но многие не могли и плакали в голос, особенно девочки. Мы спешили,
чтобы не опоздать, но иной вдруг из толпы бросался ко мне среди дороги, обнимал меня
своими маленькими рученками я целовал, только для того и останавливал всю толпу; а мы
хоть и спешили, но все останавливались и ждали, пока он простится. Когда я сел в вагон, и
вагон тронулся, они все мне прокричали,,ура!" и долго стояли на месте, пока совсем не ушел
вагон. И я тоже смотрел… Послушайте, когда я давеча вошел сюда и посмотрел на ваши
милые лица, - я теперь очень всматриваюсь в лица, - и услышал ваши первые слова, то у
меня, в первый раз с того времени, стало на душе легко. Я давеча уже подумал, что, может
быть, я и впрямь из счастливых: я ведь знаю, что таких, которых тотчас полюбишь, не скоро
встретишь, а я вас, только что из вагона вышел, тотчас встретил. Я очень хорошо знаю, что
про свои чувства говорить всем стыдно, а вот вам я говорю, и с вами мне не стыдно. Я
нелюдим и, может быть, долго к вам не приду. Не примите только этого за дурную мысль: я
не из того сказал, что вами не дорожу, и не подумайте тоже, что я чем-нибудь обиделся. Вы
спрашивали меня про ваши лица и что я заметил в них? Я вам с большим удовольствием это
скажу. У вас, Аделаида Ивановна, счастливое лицо, из всех трех лиц самое симпатичное.