Page 60 - Идиот

- Нет, Варя, я досижу до конца.
Настасья Филипповна не могла не слышать вопроса и ответа, но веселость ее оттого
как будто еще увеличилась. Она тотчас же снова засыпала генерала вопросами, и через пять
минут генерал был в самом торжественном настроении и ораторствовал при громком смехе
присутствующих.
Коля дернул князя за фалду.
- Да уведите хоть вы его как-нибудь! Нельзя ли? Пожалуста! - И у бедного мальчика
даже слезы негодования горели на глазах. - О, проклятый Ганька! - прибавил он про себя.
- С Иваном Федоровичем Епанчиным я действительно бывал в большой дружбе, -
разливался генерал на вопросы Настасьи Филипповны. - Я, он и покойный князь Лев
Николаевич Мышкин, сына которого я обнял сегодня после двадцатилетней разлуки, мы
были трое неразлучные, так сказать, кавалькада: Атос, Портос и Арамис. Но увы, один в
могиле, сраженный клеветой и пулей, другой перед вами и еще борется с клеветами и
пулями…
- С пулями! - вскричала Настасья Филипповна.
- Они здесь, в груди моей, а получены под Карсом, и в дурную погоду я их ощущаю. Во
всех других отношениях живу философом, хожу, гуляю, играю в моем кафе, как
удалившийся от дел буржуа, в шашки и читаю Indйpendance. Но с нашим Портосом,
Епанчиным, после третьягодней истории на железной дороге по поводу болонки, покончено
мною окончательно.
- Болонки! Это что же такое? - с особенным любопытством спросила Настасья
Филипповна. - С болонкой? Позвольте, и на железной дороге!.. - как бы припоминала она.
- О, глупая история, не стоит и повторять: из-за гувернантки княгини Белоконской,
мистрис Шмидт, но… не стоит и повторять.
- Да непременно же расскажите! - весело воскликнула Настасья Филипповна.
- И я еще не слыхал! - заметил Фердыщенко: - c'est du nouveau.
- Ардалион Александрович! - раздался опять умоляющий голос Нины Александровны.
- Папенька, вас спрашивают, - крикнул Коля.
- Глупая история и в двух словах, - начал генерал с самодовольством. - Два года назад,
да! без малого, только-что последовало открытие новой -ской железной дороги, я (и уже в
штатском пальто), хлопоча о чрезвычайно важных для меня делах по сдаче моей службы,
взял билет, в первый класс: вошел, сижу, курю. То-есть продолжаю курить, я закурил
раньше. Я один в отделении. Курить не запрещается, но и не позволяется; так,
полупозволяется, по обыкновению; ну, и смотря по лицу. Окно спущено. Вдруг, перед самым
свистком, помещаются две дамы с болонкой, прямо насупротив; опоздали, одна пышнейшим
образом разодета, в светло-голубом; другая скромнее, в шелковом черном, с перелинкой.
Недурны собой, смотрят надменно, говорят по-английски. Я, разумеется, ничего; курю.
То-есть, я и подумал было, но, однако продолжаю курить, потому окно отворено, в окно.
Болонка у светло-голубой барыни на коленках покоится, маленькая, вся в мой кулак, черная,
лапки беленькие, даже редкость. Ошейник серебряный с девизом. Я ничего. Замечаю только,
что дамы, кажется, сердятся, за сигару, конечно. Одна в лорнет уставилась, черепаховый. Я
опять-таки ничего: потому ведь ничего же не говорят! Если бы сказали, предупредили,
попросили, ведь есть же, наконец, язык человеческий! А то молчат… вдруг, - и это без
малейшего, я вам скажу, предупреждения, то-есть без само-малейшего, так-таки совершенно
как бы с ума спятила, - светло-голубая хвать у меня из руки сигарку и за окно. Вагон летит,
гляжу как полоумный. Женщина дикая; дикая женщина, так-таки совершенно из дикого
состояния; а впрочем, дородная женщина, полная, высокая, блондинка, румяная (слишком
даже), глаза на меня сверкают. Не говоря ни слова, я с необыкновенною вежливостью, с
совершеннейшею вежливостью, с утонченнейшею, так сказать вежливостью, двумя
пальцами приближаюсь к болонке, беру деликатно за шиворот, и шварк ее за окошко, вслед
за сигаркой! Только взвизгнула! Вагон продолжает лететь…
- Вы изверг! - крикнула Настасья Филипповна, хохоча и хлопая в ладошки как девочка.