Page 29 - Мартин Иден

матери, когда она лежала в гробу. И отец работал до последнего вздоха; к
тому времени, как он умер, ладони его покрывали мозоли в добрых
полдюйма толщиной. А у Нее руки мягкие, и у ее матери, и даже у братьев.
Вот это всего поразительней; вернейший, ошеломляющий знак высшей
касты, знак того, как бесконечно далека Руфь от него, Мартина.
Горько усмехнувшись, он опять сел на кровать и наконец снял
башмаки. Дурак. Опьянел от женского лица, от нежных белых ручек. А

потом у него перед глазами, на грязной штукатурке стены, вдруг возникла
картина. Он стоит у мрачного многоквартирного дома. Поздний вечер,
лондонский Ист-Энд, и подле него стоит Марджи, пятнадцатилетняя
фабричная девчонка. Он проводил ее домой после обеда, который раз в
году хозяин устраивает для рабочих. Она жила в этом мрачном доме, где и
свинье-то не место. Он протянул руку на прощанье. Марджи подставила
губы для поцелуя, но он не собирался ее целовать. Почему-то он ее
побаивался. И тогда она лихорадочно стиснула его руку. Он почувствовал,
какая у нее жесткая мозолистая ладонь, и волна жалости захлестнула его.
Он увидел ее тоскливые голодные глаза, истощенное недоеданием почти
еще детское тело, пугливо и неистово рванувшееся из детства к зрелости. И
он обнял ее с бесконечным состраданием, наклонился и поцеловал в губы.
Она негромко радостно вскрикнула и по-кошачьи прильнула к нему.
Несчастный заморыш! Мартин все вглядывался в эту картину далекого
прошлого. По коже поползли мурашки, как в то вечер когда она приникла к

нему и сердце его согрела жалость. Какая серая картина, все склизко серое,
и под моросящим дождем склизкие камни мостовой. А потом лучезарное
сиянье разлилось по стене, и, заслоняя ту картину, проступило, замерцало
бледное лицо Руфи в короне золотых волос, далекое и недосягаемое, как
звезда.
Он взял со стула книги – Браунинга и Суинберна – и поцеловал их. «А
все равно– она мне сказала прийти опять», – подумал он. Еще раз глянул на
себя в зеркало и громко, торжественно произнес:
– Мартин Иден, завтра первым делом пойдешь в библиотеку и
почитаешь, как полагается вести себя в обществе. Понятно?
Он погасил свет, и под тяжестью его тела заскрипели пружины.
– И еще надо бросить сквернословить, дружище, надо бросить
сквернословить, – сказал он вслух.

Он задремал, потом заснул, и такие ему снились диковинные сны,
какие может увидеть разве что курильщик опиума.