Page 1 - Накануне

Иван Сергеевич Тургенев
НАКАНУНЕ

I

В тени высокой липы, на берегу Москвы-реки, недалеко от Кунцева, в один из самых
жарких летних дней 1853 года лежали на траве два молодых человека. Один, на вид лет
двадцати трех, высокого роста, черномазый, с острым и немного кривым носом, высоким
лбом и сдержанною улыбкой на широких губах, лежал на спине и задумчиво глядел вдаль,
слегка прищурив свои небольшие серые глазки; другой лежал на груди, подперев обеими
руками кудрявую белокурую голову, и тоже глядел куда-то вдаль. Он был тремя годами
старше своего товарища, но казался гораздо моложе; усы его едва пробились, и на
подбородке вился легкий пух. Было что-то детски-миловидное, что-то
привлекательно-изящное в мелких чертах его свежего, круглого лица, в его сладких, карих
глазах, красивых, выпуклых губках и белых ручках. Все в нем дышало счастливою
веселостью здоровья, дышало молодостью — беспечностью, самонадеянностью,
избалованностью, прелестью молодости. Он и поводил глазами, и улыбался, и подпирал
голову, как это делают мальчики, которые знают, что на них охотно заглядываются. На нем
было просторное белое пальто вроде блузы; голубой платок охватывал его тонкую шею,
измятая соломенная шляпа валялась в траве возле него.
В сравнении с ним его товарищ казался стариком, и никто бы не подумал, глядя на его
угловатую фигуру, что и он наслаждается, что и ему хорошо. Он лежал неловко; его
большая, кверху широкая, книзу заостренная голова неловко сидела на длинной шее;
неловкость сказывалась в самом положении его рук, его туловища, плотно охваченного
коротким черным сюртучком, его длинных ног с поднятыми коленями, подобных задним
ножкам стрекозы. Со всем тем нельзя было не признать в нем хорошо воспитанного
человека; отпечаток «порядочности» замечался во всем его неуклюжем существе, и лицо его,
некрасивое и даже несколько смешное, выражало привычку мыслить и доброту. Звали его
Андреем Петровичем Берсеневым; его товарищ, белокурый молодой человек, прозывался
Шубиным, Павлом Яковлевичем.
— Отчего ты не лежишь, как я, на груди? — начал Шубин. — Так гораздо лучше.
Особенно когда поднимешь ноги и стучишь каблуками дружку о дружку — вот так. Трава
под носом: надоест глазеть на пейзаж — смотри на какую-нибудь пузатую козявку, как она
ползет по былинке, или на муравья, как он суетится. Право, так лучше. А то ты принял
теперь какую-то псевдоклассическую позу, ни дать ни взять танцовщица в балете, когда она
облокачивается на картонный утес. Ты вспомни, что ты теперь имеешь полное право
отдыхать. Шутка сказать: вышел третьим кандидатом! Отдохните, сэр; перестаньте
напрягаться, раскиньте свои члены!
Шубин произнес всю эту речь в нос, полулениво, полушутливо (балованные дети
говорят так с друзьями дома, которые привозят им конфеты), и, не дождавшись ответа,
продолжал:
— Меня больше всего поражает в муравьях, жуках и других господах насекомых их
удивительная серьезность; бегают взад и вперед с такими важными физиономиями, точно и
их жизнь что-то значит! Помилуйте, человек, царь созданья, существо высшее, на них
взирает, а им и дела до него нет; еще, пожалуй, иной комар сядет на нос царю создания и
станет употреблять его себе в пищу. Это обидно. А с другой стороны, чем их жизнь хуже
нашей жизни? И отчего же им не важничать, если мы позволяем себе важничать? Ну-ка,
философ, разреши мне эту задачу! Что ж ты молчишь? А?
— Что? — проговорил, встрепенувшись, Берсенев.
— Что! — повторил Шубин. — Твой друг излагает перед тобою глубокие мысли, а ты