Page 107 - Обыкновенная история

главе, и ему стало жаль ее. Он встал с кресел и схватил щипцы, чтобы спасти остатки своего
творения. «Может быть, еще…» – шептала ему надежда.
– Постой, вот я лучше тростью, – сказал Петр Иваныч, – а то обожжешься щипцами.
Он подвинул тетрадь в глубину камина, прямо на уголья. Александр остановился в
нерешимости. Тетрадь была толста и не вдруг поддалась действию огня. Из-под нее сначала
повалил густой дым; пламя изредка вырвется снизу, лизнет ее по боку, оставит черное пятно
и опять спрячется. Еще можно было спасти. Александр уже протянул руку, но в ту же
секунду пламя озарило и кресла, и лицо Петра Иваныча, и стол; вся тетрадь вспыхнула и
через минуту потухла, оставив по себе кучу черного пепла, по которому местами пробегали
огненные змейки. Александр бросил щипцы.
– Все кончено! – сказал он.
– Кончено! – повторил Петр Иваныч.
– Ух! – промолвил Александр, – я свободен!
– Уж это в другой раз я помогаю тебе очищать квартиру, – сказал Петр Иваныч, –
надеюсь, что на этот раз…
– Невозвратно, дядюшка.
– Аминь! – примолвил дядя, положив ему руки на плечи. – Ну, Александр, советую
тебе не медлить: сейчас же напиши к Ивану Иванычу, чтобы прислал тебе работу в
отделение сельского хозяйства. Ты по горячим следам, после всех глупостей, теперь
напишешь преумную вещь. А он все заговаривает: «Что ж, говорит, ваш племянник…»
Александр с грустью покачал головой.
– Не могу, – сказал он, – нет, не могу: все кончено.
– Что ж ты станешь теперь делать?
– Что? – спросил он и задумался, – теперь пока ничего.
– Это только в провинции как-то умеют ничего не делать; а здесь… Зачем же ты
приезжал сюда? Это непонятно!.. Ну, пока довольно об этом. У меня до тебя есть просьба.
Александр медленно приподнял голову и взглянул на дядю вопросительно.
– Ведь ты знаешь, – начал Петр Иваныч, подвигая к Александру свои кресла, – моего
компаниона Суркова?
Александр кивнул головой.
– Да, ты иногда обедывал у меня с ним, только успел ли ты разглядеть хорошенько, что
это за птица? Он добрый малый, но препустой. Господствующая его слабость – женщины.
Он же, к несчастию, как ты видишь, недурен собой, то есть румян, гладок, высок, ну, всегда
завит, раздушен, одет по картинке: вот и воображает, что все женщины от него без ума – так,
фат! Да черт с ним совсем, я бы не заметил этого; но вот беда: чуть заведется страстишка, он
и пошел мотать. Тут у него пойдут и сюрпризы, и подарки, и угождения; сам пустится в
щегольство, начнет менять экипажи, лошадей… просто разоренье! И за моей женой
волочился. Бывало, уж я и не забочусь посылать человека за билетом в театр: Сурков
непременно привезет. Лошадей ли надо променять, достать ли что-нибудь редкое, толпу ли
растолкать, съездить ли осмотреть дачу, куда ни пошлешь – золото! Уж как был полезен:
этакого за деньги не наймешь. Жаль! Я нарочно не мешал ему, да жене очень надоел: я и
прогнал. Вот когда он этак пустится мотать, ему уж недостает процентов, он начинает
просить денег у меня – откажешь, заговаривает о капитале. «Что, говорит, мне ваш завод?
никогда нет свободных денег в руках!» Добро бы взял какую-нибудь… так нет: все ищет
связей в свете: «Мне, говорит, надобно благородную интригу: я без любви жить не могу!» –
не осел ли? Малому чуть не сорок лет, и не может жить без любви!
Александр вспомнил о себе и печально улыбнулся.
– Он все врет, – продолжал Петр Иваныч. – Я после рассмотрел, о чем он хлопочет.
Ему только бы похвастаться, – чтоб о нем говорили, что он в связи с такой-то, что видят в
ложе у такой-то, или что он на даче сидел вдвоем на балконе поздно вечером, катался, что
ли, там с ней где-нибудь в уединенном месте, в коляске или верхом. А между тем выходит,
что эти так называемые благородные интриги – чтоб черт их взял! – гораздо дороже