Page 69 - Обыкновенная история

– Полно тебе, Наденька, – заметила мать, – ты беспокоишь графа.
Ничто, однако ж, не показывало, чтобы между графом и Наденькою существовали
особенные отношения. Он был одинаково любезен и с матерью и с дочерью, не искал случая
говорить с одной Наденькой, не бежал за нею в сад, глядел на нее точно так же, как и на
мать. Ее свободное обращение с ним и прогулки верхом объяснялись, с ее стороны,
дикостью и неровностью характера, наивностью, может быть еще недостатком воспитания,
незнанием условий света; со стороны матери – слабостью и недальновидностью.
Внимательность и услужливость графа и его ежедневные посещения можно было приписать
соседству дач и радушному приему, который он всегда находил у Любецких.
Дело, кажется, естественное, если глядеть на него простым глазом; но Александр
смотрел в увеличительное стекло и видел многое… многое… чего простым глазом не
усмотришь.
«Отчего, – спрашивал он себя, – переменилась к нему Наденька?» Она уж не ждет его в
саду, встречает не с улыбкой, а с испугом, одевается с некоторых пор гораздо тщательнее.
Нет небрежности в обращении. Она осмотрительнее в поступках, как будто стала
рассудительнее. Иногда у ней кроется в глазах и в словах что-то такое, что похоже на
секрет… Где милые капризы, дикость, шалости, резвость? Все пропало. Она стала серьезна,
задумчива, молчалива. Ее как будто что-то мучит. Она теперь похожа на всех девиц: такая же
притворщица, так же лжет, так заботливо расспрашивает о здоровье… так постоянно
внимательна, любезна по форме… к нему… к Александру! с кем… о боже! И сердце его
замирало.
«Это недаром, недаром, – твердил он сам с собою, – тут что-то кроется! Но я узнаю, во
что бы то ни стало, и тогда горе…

Не попущу, чтоб развратитель
Огнем и вздохов и похвал
Младое сердце искушал…
Чтоб червь презренный, ядовитый
Точил лилеи стебелек,
Чтобы двухутренний цветок
13
Увял, едва полураскрытый…»

И в этот день, когда граф уже ушел, Александр старался улучить минуту, чтобы
поговорить с Наденькой наедине. Чего он не делал? Взял книгу, которою она, бывало,
вызывала его в сад от матери, показал ей и пошел к берегу, думая: вот сейчас прибежит.
Ждал, ждал – нейдет. Он воротился в комнату. Она сама читала книгу и не взглянула на него.
Он сел подле нее. Она не поднимала глаз, потом спросила бегло, мимоходом, занимается ли
он литературой, не вышло ли чего-нибудь нового? О прошлом ни слова.
Он заговорил с матерью. Наденька ушла в сад. Мать вышла из комнаты, и Адуев
бросился также в сад. Наденька, завидев его, встала со скамьи и пошла не навстречу ему, а
по круговой аллее, тихонько к дому, как будто от него. Он ускорил шаги, и она тоже.
– Надежда Александровна! – закричал он издали, – мне хотелось бы сказать вам два
слова.
– Пойдемте в комнату: здесь сыро, – отвечала она.
Воротясь, она опять села подле матери. Александру чуть не сделалось дурно.
– И вы нынче боитесь сырости? – сказал он с колкостью.
– Да, теперь такие темные вечера, и холодные, – отвечала она, зевая.
– Скоро и переедем, – заметила мать. – Потрудитесь, Александр Федорыч, зайти на

13 Не попущу, чтоб развратитель… – у Пушкина: «Не потерплю, чтоб развратитель…» («Евгений Онегин»,
гл. 6, строфы XV, XVI, XVII)