Page 75 - Обломов

Так прошло недели две.
— Надо, надо написать! — твердил Илья Иванович жене. — Где рецепт-то?
— А где он? — отвечала жена. — Еще надо сыскать. Да погоди, что торопиться? Вот,
бог даст, дождемся праздника, разговеемся, тогда и напишешь, еще не уйдет…
— В самом деле, о празднике лучше напишу, — сказал Илья Иванович.
На празднике опять зашла речь о письме. Илья Иванович собрался совсем писать. Он
удалился в кабинет, надел очки и сел к столу.
В доме воцарилась глубокая тишина, людям не велено было топать и шуметь. «Барин
пишет!» — говорили все таким робко-почтительным голосом, каким говорят, когда в доме
есть покойник.
Он только было вывел: «Милостивый государь», медленно, криво, дрожащей рукой и с
такою осторожностью, как будто делал какое-нибудь опасное дело, как к нему явилась жена.
— Искала, искала — нету рецепта, — сказала она. — Надо еще в спальне в шкафу
поискать. Да как посылать письмо-то?
— С почтой надо, — отвечал Илья Иванович.
— А что туда стоит?
Обломов достал старый календарь.
— Сорок копеек, — сказал он.
— Вот, сорок копеек на пустяки бросать! — заметила она. — Лучше подождем, не
будет ли из города оказии туда. Ты вели узнавать мужикам.
— И в самом деле, по оказии-то лучше, — отвечал Илья Иванович и, пощелкав перо об
стол, всунул в чернильницу и снял очки.
— Право, лучше, — заключил он, — еще не уйдет: успеем послать.
Неизвестно, дождался ли Филипп Матвеевич рецепта.
Илья Иванович иногда возьмет и книгу в руки — ему все равно, какую-нибудь. Он и не
подозревал в чтении существенной потребности, а считал его роскошью, таким делом, без
которого легко и обойтись можно, так точно, как можно иметь картину на стене, можно и не
иметь, можно пойти прогуляться, можно и не пойти: от этого ему все равно, какая бы ни
была книга, он смотрел на нее, как на вещь, назначенную для развлечения, от скуки и от
нечего делать.
— Давно не читал книги, — скажет он или иногда изменит фразу — Дай-ка почитаю
книгу, — скажет или просто мимоходом, случайно увидит доставшуюся ему после брата
небольшую кучку книг и вынет, не выбирая, что попадется. Голиков ли попадется ему,
Новейший ли Сонник, Хераскова Россияда или трагедии Сумарокова, или, наконец,
третьегодичные ведомости — он все читает с равным удовольствием, приговаривая по
временам:
— Видишь, что ведь выдумал! Экой разбойник! Ах, чтоб тебе пусто было!
Эти восклицания относились к авторам — звание, которое в глазах его не пользовалось
никаким уважением, он даже усвоил себе и то полупрезрение к писателям, которое питали к
ним люди старого времени. Он, как и многие тогда, почитал сочинителя не иначе как
весельчаком, гулякой, пьяницей и потешником, вроде плясуна.
Иногда он из третьегодичных газет почитает и вслух, для всех, или так сообщает им
известия.
— Вот из Гаги пишут, — скажет он, — что его величество король изволил
благополучно возвратиться из кратковременного путешествия во дворец, — и при этом
поглядит через очки на всех слушателей.
Или:
— В Вене такой-то посланник вручил свои кредитивные грамоты.
— А вот тут пишут, — читал он еще, — что сочинения госпожи Жанлис перевели на
российский язык.
— Это все, чай, для того переводят, — замечает один из слушателей, мелкопоместный
помещик, — чтоб у нашего брата, дворянина, деньги выманивать.