Page 40 - Очарованный странник

опять думаю: "Нет, уже баста, видно мне не судьба в этот раз свое усердие исполнить". И
вдруг мне пришла божественная мысль: ведь это, мол, меня бес томит этой страстью, пойду
же я его, мерзавца, от себя святыней отгоню! И пошел я к ранней обедне, помолился, вынул
за себя часточку и, выходя из церкви, вижу, что на стене Страшный суд нарисован и там в
углу дьявола в геенне ангелы цепью бьют. Я остановился, посмотрел и помолился
поусерднее святым ангелам, а дьяволу взял да, послюнивши, кулак в морду и сунул :
"На-ка, мол, тебе кукиш, на него что хочешь, то и купишь", - а сам после этого вдруг
совершенно успокоился и, распорядившись дома чем надобно, пошел в трактир чай пить... А
там, в трактире, вижу, стоит между гостей какой-то проходимец. Самый
препустейший-пустой человек. Я его и прежде, этого человека, видал и почитал его не
больше как за какого-нибудь шарлатана или паяца, потому что он все, бывало, по ярмаркам
таскается и у господ по-французски пособия себе просит. Из благородных он будто бы был и
в военной службе служил, но все свое промотал и в карты проиграл и ходит по миру... Тут
его, в этом трактире, куда я пришел, услужающие молодцы выгоняют вон, а он не
соглашается уходить и стоит да говорит:
- Вы еще знаете ли, кто я такой? Ведь я вам вовсе не ровня, у меня свои крепостные
люди были, и я очень много таких молодцов, как вы, на конюшне для одной своей прихоти
сек, а что я всего лишился, так на это была особая божия воля, и на мне печать гнева есть, а
потому меня никто тронуть не смеет.
Те ему не верят и смеются, а он сказывает, как он жил, и в каретах ездил, и из
публичного сада всех штатских господ вон прогонял, и один раз к губернаторше голый
приехал, "а ныне, - говорит, - я за свои своеволия проклят и вся моя натура окаменела, и я ее
должен постоянно размачивать, а потому подай мне водки! - я за нее денег платить не имею,
но зато со стеклом съем".
Один гость и велел ему подать, чтобы посмотреть, как он будет стекло есть. Он сейчас
водку на лоб хватил, и, как обещал, так честно и начал стеклянную рюмку зубами хрустать и
перед всеми ее и съел, и все этому с восторгом дивились и хохотали. А мне его стало жалко,
что благородный он человек, а вот за свое усердие к вину даже утробою жертвует. Думаю:
надо ему дать хоть кишки от этого стекла прополоснуть, и велел ему на свой счет другую
рюмку подать, но стекла есть не понуждал. Сказал: не надо, не ешь. Он это восчувствовал и
руку мне подает.
- Верно, - говорит, - ты происхождения из господских людей?
- Да, - говорю, - из господских.
- Сейчас, - говорит, - и видно, что ты не то, что эти свиньи. Гран-мерси*, - говорит, -
тебе за это.
Я говорю:
- Ничего, иди с богом.
- Нет, - отвечает, - я очень рад с тобою поговорить. Подвинься-ка, я возле тебя сяду.
- Ну, мол, пожалуй, садись.
Он возле меня и сел и начал сказывать, какой он именитой фамилии и важного
воспитания, и опять говорит:
- Что это... ты чай пьешь?
- Да, мол, чай. Хочешь, и ты со мною пей.
- Спасибо, - отвечает, - только я чаю пить не могу.
- Отчего?
- А оттого, - говорит, - что у меня голова не чайная, а у меня голова отчаянная: вели
мне лучше еще рюмку вина подать!.. - И этак он и раз, и два, и три у меня вина выпросил и
стал уже очень мне этим докучать. А еще больше противно мне стало, что он очень мало
правды сказывает, а все-то куражится и невесть что о себе соплетет, а то вдруг беднится,
плачет, и все о суете.
- Подумай, - говорит, - ты, какой я человек? Я - говорит, - самим богом в один год с
императором создан и ему ровесник.