Page 41 - Очарованный странник

- Ну так что же, мол, такое?
- А то, что какое же мое, несмотря на все это, положение? Несмотря на все это, я, -
говорит, - нисколько не взыскан и вышел ничтожество, и, как ты сейчас видел, я ото всех
презираем. - И с этими словами опять водки потребовал, но на сей раз уже велел целый
графин подать, а сам завел мне преогромную историю, как над ним по трактирам купцы
насмехаются, и в конце говорит; - Они, - говорит, - необразованные люди, думают, что это
легко такую обязанность несть, чтобы вечно пить и рюмкою закусывать? Это очень трудное,
братец, призвание, и для многих даже совсем невозможное, но я свою натуру приучил,
потому что вижу, что свое надо отбыть, и несу.
- Зачем же, - рассуждаю, - этой привычке так уже очень усердствовать? Ты ее брось.
- Бросить? - отвечает. - А-га, нет, братец, мне этого бросить невозможно.
- Почему же, - говорю, - нельзя?
- А нельзя, - отвечает, - по двум причинам: во-первых, потому, что я, не напившись
вина, никак в кровать не попаду, а все буду ходить; а во-вторых, самое главное, что мне
этого мои христианские чувства не позволяют.
- Что же, мол, это такое? Что ты в кровать не попадешь, это понятно, потому что все
пить ищешь; но чтобы христианские чувства тебе не позволяли этаку вредную пакость
бросить, этому я верить не хочу.
- Да, вот ты, - отвечает, - не хочешь этому верить... Так и все говорят... А что, как ты
полагаешь, если я эту привычку пьянствовать брошу, а кто-нибудь ее поднимет да возьмет:
рад ли он этому будет или нет?
- Спаси, мол, господи! Нет, я думаю, не обрадуется.
- А-га! - говорит. - Вот то-то и есть, а если уже это так надо, чтобы я страдал, так вы
уважайте же меня по крайней мере за это, и вели мне еще графин водки подать!
Я постучал еще графинчик, и сижу, и слушаю, потому что мне это стало казаться
занятно, а он продолжает таковые слова:
- Оно, - говорит, - это так и надлежит, чтобы это мучение на мне кончилось, чем еще
другому достанется, потому что я, - говорит, - хорошего рода и настоящее воспитание
получил, так что даже я еще самым маленьким по-французски богу молился, но я был
немилостивый и людей мучил, в карты своих крепостных проигрывал; матерей с детьми
разлучал; жену за себя богатую взял и со света ее сжил, и, наконец, будучи во всем сам
виноват, еще на бога возроптал: зачем у меня такой характер? Он меня и наказал: дал мне
другой характер, что нет во мне ни малейшей гордости, хоть в глаза наплюй, по щекам
отдуй, только бы пьяным быть, про себя забыть.
- И что же, - спрашиваю, - теперь ты уже на этот характер не ропщешь?
- Не ропщу, - отвечает, - потому что оно хотя хуже, но зато лучше.
- Как это, мол, так: я что-то не понимаю, как это: хуже, но лучше?
- А так, - отвечает, - что теперь я только одно знаю, что себя гублю, а зато уже других
губить не могу, ибо от меня все отвращаются. Я, - говорит, - теперь все равно что Иов на
гноище*, и в этом, - говорит, - все мое счастье и спасение, - и сам опять водку допил, и еще
графин спрашивает, и молвит:
- А ты знаешь ли, любезный друг: ты никогда никем не пренебрегай, потому что никто
не может знать, за что кто какой страстью мучим и страдает. Мы, одержимые, страждем, а
другим зато легче. И сам ты если какую скорбь от какой-нибудь страсти имеешь, самовольно
ее не бросай, чтобы другой человек не поднял ее и не мучился; а ищи такого человека,
который бы добровольно с тебя эту слабость взял.
- Ну, где же, - говорю, - возможно такого человека найти? Никто на это не согласится.
- Отчего так? - отвечает, - да тебе даже нечего далеко ходить: такой человек перед
тобою, я сам и есть такой человек.
Я говорю:
- Ты шутишь?
Но он вдруг вскакивает и говорит: