Page 16 - Преступление и наказание

точками чернелись кочевые юрты. Там была свобода и жили другие люди, совсем непохожие
на здешних…»
Как заключительный аккорд всего романа звучит в этих словах неодолимый порыв
Достоевского и его героя к «широкому» и вольному бытию свободных людей. Великий
русский писатель всю жизнь мучительно искал к нему путей — и в то же время остро и
мучительно сознавал, что ему не удавалось их найти. Вот почему на последних страницах
«Преступления и наказания» он, приведя своего героя к решающему нравственному
перелому в его судьбе, оставляет на пороге его «новой жизни». Но своим анализом исканий
и заблуждений Раскольникова Достоевский облегчил позднейшим поколениям поиски путей
в «царство мысли и света» и предостерег их от повторения трагических ошибок своего героя.
Г. ФРИДЛЕНДЕР

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

В начале июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер, один молодой человек вышел
из своей каморки, которую нанимал от жильцов в С — м переулке, на улицу и медленно, как
бы в нерешимости, отправился к К — ну мосту.
Он благополучно избегнул встречи с своею хозяйкой на лестнице. Каморка его
приходилась под самою кровлей высокого пятиэтажного дома и походила более на шкаф,
чем на квартиру. Квартирная же хозяйка его, у которой он нанимал эту каморку с обедом и
прислугой, помещалась одною лестницей ниже, в отдельной квартире, и каждый раз, при
выходе на улицу, ему непременно надо было проходить мимо хозяйкиной кухни, почти
всегда настежь отворенной на лестницу. И каждый раз молодой человек, проходя мимо,
чувствовал какое-то болезненное и трусливое ощущение, которого стыдился и от которого
морщился. Он был должен кругом хозяйке и боялся с нею встретиться.
Не то чтоб он был так труслив и забит, совсем даже напротив; но с некоторого времени
он был в раздражительном и напряженном состоянии, похожем на ипохондрию. Он до того
углубился в себя и уединился от всех, что боялся даже всякой встречи, не только встречи с
хозяйкой. Он был задавлен бедностью; но даже стесненное положение перестало в последнее
время тяготить его. Насущными делами своими он совсем перестал и не хотел заниматься.
Никакой хозяйки, в сущности, он не боялся, что бы та ни замышляла против него. Но
останавливаться на лестнице, слушать всякий вздор про всю эту обыденную дребедень, до
которой ему нет никакого дела, все эти приставания о платеже, угрозы, жалобы, и при этом
самому изворачиваться, извиняться, лгать, — нет уж, лучше проскользнуть как-нибудь
кошкой по лестнице и улизнуть, чтобы никто не видал.
Впрочем, на этот раз страх встречи с своею кредиторшей даже его самого поразил по
выходе на улицу.
«На какое дело хочу покуситься и в то же время каких пустяков боюсь! — подумал он с
странною улыбкой. — Гм… да… всё в руках человека, и всё-то он мимо носу проносит,
единственно от одной трусости… это уж аксиома… Любопытно, чего люди больше всего
боятся? Нового шага, нового собственного слова они всего больше боятся… А впрочем, я
слишком много болтаю. Оттого и ничего не делаю, что болтаю. Пожалуй, впрочем, и так:
оттого болтаю, что ничего не делаю. Это я в этот последний месяц выучился болтать, лежа
по целым суткам в углу и думая… о царе Горохе. Ну зачем я теперь иду? Разве я способен на
это ? Разве это серьезно? Совсем не серьезно. Так, ради фантазии сам себя тешу; игрушки!
Да, пожалуй что и игрушки!»
На улице жара стояла страшная, к тому же духота, толкотня, всюду известка, леса,