Page 17 - Преступление и наказание

кирпич, пыль и та особенная летняя вонь, столь известная каждому петербуржцу, не
имеющему возможности нанять дачу, — всё это разом неприятно потрясло и без того уже
расстроенные нервы юноши. Нестерпимая же вонь из распивочных, которых в этой части
города особенное множество, и пьяные, поминутно попадавшиеся, несмотря на буднее
время, довершили отвратительный и грустный колорит картины. Чувство глубочайшего
омерзения мелькнуло на миг в тонких чертах молодого человека. Кстати, он был
замечательно хорош собою, с прекрасными темными глазами, темно-рус, ростом выше
среднего, тонок и строен. Но скоро он впал как бы в глубокую задумчивость, даже, вернее
сказать, как бы в какое-то забытье, и пошел, уже не замечая окружающего, да и не желая его
замечать. Изредка только бормотал он что-то про себя, от своей привычки к монологам, в
которой он сейчас сам себе признался. В эту же минуту он и сам сознавал, что мысли его
порою мешаются и что он очень слаб: второй день как уж он почти совсем ничего не ел.
Он был до того худо одет, что иной, даже и привычный человек, посовестился бы днем
выходить в таких лохмотьях на улицу. Впрочем, квартал был таков, что костюмом здесь
было трудно кого-нибудь удивить. Близость Сенной, обилие известных заведений и, по
преимуществу, цеховое и ремесленное население, скученное в этих серединных
петербургских улицах и переулках, пестрили иногда общую панораму такими субъектами,
что странно было бы и удивляться при встрече с иною фигурой. Но столько злобного
презрения уже накопилось в душе молодого человека, что, несмотря на всю свою, иногда
очень молодую, щекотливость, он менее всего совестился своих лохмотьев на улице. Другое
дело при встрече с иными знакомыми или с прежними товарищами, с которыми вообще он
не любил встречаться… А между тем, когда один пьяный, которого неизвестно почему и
куда провозили в это время по улице в огромной телеге, запряженной огромною ломовою
лошадью, крикнул ему вдруг, проезжая: «Эй ты, немецкий шляпник!» — и заорал во всё
горло, указывая на него рукой, — молодой человек вдруг остановился и судорожно
6
схватился за свою шляпу. Шляпа эта была высокая, круглая, циммермановская, но вся уже
изношенная, совсем рыжая, вся в дырах и пятнах, без полей и самым безобразнейшим углом
заломившаяся на сторону. Но не стыд, а совсем другое чувство, похожее даже на испуг,
охватило его.
— Я так и знал! — бормотал он в смущении, — я так и думал! Это уж всего сквернее!
Вот эдакая какая-нибудь глупость, какая-нибудь пошлейшая мелочь, весь замысел может
испортить! Да, слишком приметная шляпа… Смешная, потому и приметная… К моим
лохмотьям непременно нужна фуражка, хотя бы старый блин какой-нибудь, а не этот урод.
Никто таких не носит, за версту заметят, запомнят… главное, потом запомнят, ан и улика.
Тут нужно быть как можно неприметнее… Мелочи, мелочи главное!.. Вот эти-то мелочи и
губят всегда и всё…
Идти ему было немного; он даже знал, сколько шагов от ворот его дома: ровно семьсот
тридцать. Как-то раз он их сосчитал, когда уж очень размечтался. В то время он и сам еще не
верил этим мечтам своим и только раздражал себя их безобразною, но соблазнительною
дерзостью. Теперь же, месяц спустя, он уже начинал смотреть иначе и, несмотря на все
поддразнивающие монологи о собственном бессилии и нерешимости, «безобразную» мечту
как-то даже поневоле привык считать уже предприятием, хотя всё еще сам себе не верил. Он
даже шел теперь делать пробу своему предприятию, и с каждым шагом волнение его
возрастало всё сильнее и сильнее.
С замиранием сердца и нервною дрожью подошел он к преогромнейшему дому,
выходившему одною стеной на канаву, а другою в-ю улицу. Этот дом стоял весь в мелких
квартирах и заселен был всякими промышленниками — портными, слесарями, кухарками,
разными немцами, девицами, живущими от себя, мелким чиновничеством и проч. Входящие

6 Шляпа эта была высокая, круглая, циммермановская… — Циммерман был владельцем магазина модных
головных уборов в тогдашнем Петербурге, на Невском проспекте.