Page 61 - Преступление и наказание

в нем, как песчинка. Но все эти мучения до того его обессилили, что он едва двигался. Пот
шел из него каплями; шея была вся смочена. «Ишь нарезался!» — крикнул кто-то ему, когда
он вышел на канаву.
Он плохо теперь помнил себя; чем дальше, тем хуже. Он помнил, однако, как вдруг,
выйдя на канаву, испугался, что мало народу и что тут приметнее, и хотел было поворотить
назад в переулок. Несмотря на то что чуть не падал, он все-таки сделал крюку и пришел
домой с другой совсем стороны.
Не в полной памяти прошел он и в ворота своего дома; по крайней мере он уже прошел
на лестницу и тогда только вспомнил о топоре. А между тем предстояла очень важная
задача: положить его обратно и как можно незаметнее. Конечно, он уже не в силах был
сообразить, что, может быть, гораздо лучше было бы ему совсем не класть топора на
прежнее место, а подбросить его, хотя потом, куда-нибудь на чужой двор.
Но всё обошлось благополучно. Дверь в дворницкую была притворена, но не на замке,
стало быть, вероятнее всего было, что дворник дома. Но до того уже он потерял способность
сообразить что-нибудь, что прямо подошел к дворницкой и растворил ее. Если бы дворник
спросил его: «что надо?» — он, может быть, так прямо и подал бы ему топор. Но дворника
опять не было, и он успел уложить топор на прежнее место под скамью; даже поленом
прикрыл по-прежнему. Никого, ни единой души, не встретил он потом до самой своей
комнаты; хозяйкина дверь была заперта. Войдя к себе, он бросился на диван, так, как был.
Он не спал, но был в забытьи. Если бы кто вошел тогда в его комнату, он бы тотчас же
вскочил и закричал. Клочки и отрывки каких-то мыслей так и кишели в его голове; но он ни
одной не мог схватить, ни на одной не мог остановиться, несмотря даже на усилия…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

Так пролежал он очень долго. Случалось, что он как будто и просыпался, и в эти
минуты замечал, что уже давно ночь, а встать ему не приходило в голову. Наконец он
заметил, что уже светло по-дневному. Он лежал на диване навзничь, еще остолбенелый от
недавнего забытья. До него резко доносились страшные, отчаянные вопли с улицы, которые,
впрочем, он каждую ночь выслушивал под своим окном, в третьем часу. Они-то и разбудили
его теперь. «А! вот уж и из распивочных пьяные выходят, — подумал он, — третий час, — и
вдруг вскочил, точно его сорвал кто с дивана. — Как! Третий уже час!» Он сел на диване, —
и тут всё припомнил! Вдруг, в один миг всё припомнил!
В первое мгновение он думал, что с ума сойдет. Страшный холод обхватил его; но
холод был и от лихорадки, которая уже давно началась с ним во сне. Теперь же вдруг ударил
такой озноб, что чуть зубы не выпрыгнули и всё в нем так и заходило. Он отворил дверь и
начал слушать: в доме всё совершенно спало. С изумлением оглядывал он себя и всё кругом
в комнате и не понимал: как это он мог вчера, войдя, не запереть дверей на крючок и
броситься на диван, не только не раздевшись, но даже в шляпе: она скатилась и тут же
лежала на полу, близ подушки. «Если бы кто зашел, что бы он подумал? Что я пьян, но…»
Он бросился к окошку. Свету было довольно, и он поскорей стал себя оглядывать, всего, с
ног до головы, всё свое платье: нет ли следов? Но так нельзя было: дрожа от озноба, стал он
снимать с себя всё и опять осматривать кругом. Он перевертел всё, до последней нитки и
лоскутка, и, не доверяя себе, повторил осмотр раза три. Но не было ничего, кажется, никаких
следов; только на том месте, где панталоны внизу осеклись и висели бахромой, на бахроме
этой оставались густые следы запекшейся крови. Он схватил складной большой ножик и