Page 42 - Война и мир 1 том

постарше: Вера рядом с Бергом, Пьер рядом с Борисом; с другой стороны – дети, гувернеры
и гувернантки. Граф из-за хрусталя, бутылок и ваз с фруктами поглядывал на жену и ее
высокий чепец с голубыми лентами и усердно подливал вина своим соседям, не забывая и
себя. Графиня так же, из за ананасов, не забывая обязанности хозяйки, кидала значительные
взгляды на мужа, которого лысина и лицо, казалось ей, своею краснотой резче отличались от
седых волос. На дамском конце шло равномерное лепетанье; на мужском всё громче и
громче слышались голоса, особенно гусарского полковника, который так много ел и пил, всё
более и более краснея, что граф уже ставил его в пример другим гостям. Берг с нежной
улыбкой говорил с Верой о том, что любовь есть чувство не земное, а небесное. Борис
называл новому своему приятелю Пьеру бывших за столом гостей и переглядывался с
Наташей, сидевшей против него. Пьер мало говорил, оглядывал новые лица и много ел.
Начиная от двух супов, из которых он выбрал a la tortue, [ черепаховый,] и кулебяки и до
рябчиков он не пропускал ни одного блюда и ни одного вина, которое дворецкий в
завернутой салфеткою бутылке таинственно высовывал из-за плеча соседа, приговаривая или
«дрей-мадера», или «венгерское», или «рейнвейн». Он подставлял первую попавшуюся из
четырех хрустальных, с вензелем графа, рюмок, стоявших перед каждым прибором, и пил с
удовольствием, всё с более и более приятным видом поглядывая на гостей. Наташа,
сидевшая против него, глядела на Бориса, как глядят девочки тринадцати лет на мальчика, с
которым они в первый раз только что поцеловались и в которого они влюблены. Этот самый
взгляд ее иногда обращался на Пьера, и ему под взглядом этой смешной, оживленной
девочки хотелось смеяться самому, не зная чему.
Николай сидел далеко от Сони, подле Жюли Карагиной, и опять с той же невольной
улыбкой что-то говорил с ней. Соня улыбалась парадно, но, видимо, мучилась ревностью: то
бледнела, то краснела и всеми силами прислушивалась к тому, что говорили между собою
Николай и Жюли. Гувернантка беспокойно оглядывалась, как бы приготавливаясь к отпору,
ежели бы кто вздумал обидеть детей. Гувернер-немец старался запомнить вое роды кушаний,
десертов и вин с тем, чтобы описать всё подробно в письме к домашним в Германию, и
весьма обижался тем, что дворецкий, с завернутою в салфетку бутылкой, обносил его. Немец
хмурился, старался показать вид, что он и не желал получить этого вина, но обижался
потому, что никто не хотел понять, что вино нужно было ему не для того, чтобы утолить
жажду, не из жадности, а из добросовестной любознательности.

XIX

На мужском конце стола разговор всё более и более оживлялся. Полковник рассказал,
что манифест об объявлении войны уже вышел в Петербурге и что экземпляр, который он
сам видел, доставлен ныне курьером главнокомандующему.
– И зачем нас нелегкая несет воевать с Бонапартом? – сказал Шиншин. – II a deja rabattu
le caquet a l'Autriche. Je crains, que cette fois ce ne soit notre tour. [ Он уже сбил спесь с
Австрии. Боюсь, не пришел бы теперь наш черед.]
Полковник был плотный, высокий и сангвинический немец, очевидно, служака и
патриот. Он обиделся словами Шиншина.
– А затэ м, мы лосты вый государ, – сказал он, выговаривая э вместо е и ъ вместо ь . –
Затэм, что импэ ратор это знаэ т. Он в манифэ стэ сказал, что нэ можэ т смотрэт равнодушно
на опасности, угрожающие России, и что бэ зопасност империи, достоинство ее и святост
союзов , – сказал он, почему-то особенно налегая на слово «союзов», как будто в этом была
вся сущность дела.
И с свойственною ему непогрешимою, официальною памятью он повторил
вступительные слова манифеста… «и желание, единственную и непременную цель государя
составляющее: водворить в Европе на прочных основаниях мир – решили его двинуть ныне