Page 106 - Война и мир 2 том

– Как вы похорошели!
«Еще бы!», отвечали смеющиеся глаза Наташи.
– А папа постарел? – спросила она. Наташа села и, не вступая в разговор Бориса с
графиней, молча рассматривала своего детского жениха до малейших подробностей. Он
чувствовал на себе тяжесть этого упорного, ласкового взгляда и изредка взглядывал на нее.
Мундир, шпоры, галстук, прическа Бориса, всё это было самое модное и сomme il faut [
вполне порядочно] . Это сейчас заметила Наташа. Он сидел немножко боком на кресле
подле графини, поправляя правой рукой чистейшую, облитую перчатку на левой, говорил с
особенным, утонченным поджатием губ об увеселениях высшего петербургского света и с
кроткой насмешливостью вспоминал о прежних московских временах и московских
знакомых. Не нечаянно, как это чувствовала Наташа, он упомянул, называя высшую
аристократию, о бале посланника, на котором он был, о приглашениях к NN и к SS.
Наташа сидела всё время молча, исподлобья глядя на него. Взгляд этот всё больше и
больше, и беспокоил, и смущал Бориса. Он чаще оглядывался на Наташу и прерывался в
рассказах. Он просидел не больше 10 минут и встал, раскланиваясь. Всё те же любопытные,
вызывающие и несколько насмешливые глаза смотрели на него. После первого своего
посещения, Борис сказал себе, что Наташа для него точно так же привлекательна, как и
прежде, но что он не должен отдаваться этому чувству, потому что женитьба на ней –
девушке почти без состояния, – была бы гибелью его карьеры, а возобновление прежних
отношений без цели женитьбы было бы неблагородным поступком. Борис решил сам с
собою избегать встреч с Наташей, нo, несмотря на это решение, приехал через несколько
дней и стал ездить часто и целые дни проводить у Ростовых. Ему представлялось, что ему
необходимо было объясниться с Наташей, сказать ей, что всё старое должно быть забыто,
что, несмотря на всё… она не может быть его женой, что у него нет состояния, и ее никогда
не отдадут за него. Но ему всё не удавалось и неловко было приступить к этому объяснению.
С каждым днем он более и более запутывался. Наташа, по замечанию матери и Сони,
казалась по старому влюбленной в Бориса. Она пела ему его любимые песни, показывала ему
свой альбом, заставляла его писать в него, не позволяла поминать ему о старом, давая
понимать, как прекрасно было новое; и каждый день он уезжал в тумане, не сказав того, что
намерен был сказать, сам не зная, что он делал и для чего он приезжал, и чем это кончится.
Борис перестал бывать у Элен, ежедневно получал укоризненные записки от нее и всё-таки
целые дни проводил у Ростовых.

XIII

Однажды вечером, когда старая графиня, вздыхая и крехтя, в ночном чепце и кофточке,
без накладных буклей, и с одним бедным пучком волос, выступавшим из-под белого,
коленкорового чепчика, клала на коврике земные поклоны вечерней молитвы, ее дверь
скрипнула, и в туфлях на босу ногу, тоже в кофточке и в папильотках, вбежала Наташа.
Графиня оглянулась и нахмурилась. Она дочитывала свою последнюю молитву: «Неужели
мне одр сей гроб будет?» Молитвенное настроение ее было уничтожено. Наташа, красная,
оживленная, увидав мать на молитве, вдруг остановилась на своем бегу, присела и невольно
высунула язык, грозясь самой себе. Заметив, что мать продолжала молитву, она на цыпочках
подбежала к кровати, быстро скользнув одной маленькой ножкой о другую, скинула туфли и
прыгнула на тот одр, за который графиня боялась, как бы он не был ее гробом. Одр этот был
высокий, перинный, с пятью всё уменьшающимися подушками. Наташа вскочила, утонула в
перине, перевалилась к стенке и начала возиться под одеялом, укладываясь, подгибая
коленки к подбородку, брыкая ногами и чуть слышно смеясь, то закрываясь с головой, то
взглядывая на мать. Графиня кончила молитву и с строгим лицом подошла к постели; но,
увидав, что Наташа закрыта с головой, улыбнулась своей доброй, слабой улыбкой.