Page 164 - Война и мир 2 том

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

I

Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг
почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в
истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время
увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром,
после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он
получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для
него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь
милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными
формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась
Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в
клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую
жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер
почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими
княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую
часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с
незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков
московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал
старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он
почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно
и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного
гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского
света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком,
рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст,
потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы,
подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и
ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы
всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на
свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры,
шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил.
Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы
веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались
радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера.
Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми
одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [ Он очень
мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно-доживающим свой век в Москве камергером,
каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из
за-границы, кто-нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что
его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем
были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то
произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком,
победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить
порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве