Page 205 - Война и мир 3 том

Пьер находился после двух последних, уединенно и необычайно проведенных дней в
состоянии, близком к сумасшествию. Всем существом его овладела одна неотвязная мысль.
Он сам не знал, как и когда, но мысль эта овладела им теперь так, что он ничего не помнил
из прошедшего, ничего не понимал из настоящего; и все, что он видел и слышал, происходило
перед ним как во сне.
Пьер ушел из своего дома только для того, чтобы избавиться от сложной путаницы тре-
бований жизни, охватившей его, и которую он, в тогдашнем состоянии, но в силах был распу-
тать. Он поехал на квартиру Иосифа Алексеевича под предлогом разбора книг и бумаг покой-
ного только потому, что он искал успокоения от жизненной тревоги, – а с воспоминанием об
Иосифе Алексеевиче связывался в его душе мир вечных, спокойных и торжественных мыслей,
совершенно противоположных тревожной путанице, в которую он чувствовал себя втягивае-
мым. Он искал тихого убежища и действительно нашел его в кабинете Иосифа Алексеевича.
Когда он, в мертвой тишине кабинета, сел, облокотившись на руки, над запыленным письмен-
ным столом покойника, в его воображении спокойно и значительно, одно за другим, стали
представляться воспоминания последних дней, в особенности Бородинского сражения и того
неопределимого для него ощущения своей ничтожности и лживости в сравнении с правдой,
простотой и силой того разряда людей, которые отпечатались у него в душе под названием они.
Когда Герасим разбудил его от его задумчивости, Пьеру пришла мысль о том, что он примет
участие в предполагаемой – как он знал – народной защите Москвы. И с этой целью он тотчас
же попросил Герасима достать ему кафтан и пистолет и объявил ему свое намерение, скрывая
свое имя, остаться в доме Иосифа Алексеевича. Потом, в продолжение первого уединенно и
праздно проведенного дня (Пьер несколько раз пытался и не мог остановить своего внимания
на масонских рукописях), ему несколько раз смутно представлялось и прежде приходившая
мысль о кабалистическом значении своего имени в связи с именем Бонапарта; но мысль эта о
том, что ему, l'Russe Besuhof, предназначено положить предел власти зверя, приходила ему еще
только как одно из мечтаний, которые беспричинно и бесследно пробегают в воображении.
Когда, купив кафтан (с целью только участвовать в народной защите Москвы), Пьер
встретил Ростовых и Наташа сказала ему: «Вы остаетесь? Ах, как это хорошо!» – в голове его
мелькнула мысль, что действительно хорошо бы было, даже ежели бы и взяли Москву, ему
остаться в ней и исполнить то, что ему предопределено.
На другой день он, с одною мыслию не жалеть себя и не отставать ни в чем от них, ходил с
народом за Трехгорную заставу. Но когда он вернулся домой, убедившись, что Москву защи-
щать не будут, он вдруг почувствовал, что то, что ему прежде представлялось только возмож-
ностью, теперь сделалось необходимостью и неизбежностью. Он должен был, скрывая свое имя,
остаться в Москве, встретить Наполеона и убить его с тем, чтобы или погибнуть, или прекра-
тить несчастье всей Европы, происходившее, по мнению Пьера, от одного Наполеона.
Пьер знал все подробности покушении немецкого студента на жизнь Бонапарта в Вене в
1809-м году и знал то, что студент этот был расстрелян. И та опасность, которой он подвергал
свою жизнь при исполнении своего намерения, еще сильнее возбуждала его.
Два одинаково сильные чувства неотразимо привлекали Пьера к его намерению. Первое
было чувство потребности жертвы и страдания при сознании общего несчастия, то чувство,
вследствие которого он 25-го поехал в Можайск и заехал в самый пыл сражения, теперь убежал
из своего дома и, вместо привычной роскоши и удобств жизни, спал, не раздеваясь, на жестком
диване и ел одну пищу с Герасимом; другое – было то неопределенное, исключительно русское
чувство презрения ко всему условному, искусственному, человеческому, ко всему тому, что
считается большинством людей высшим благом мира. В первый раз Пьер испытал это странное
и обаятельное чувство в Слободском дворце, когда он вдруг почувствовал, что и богатство, и
власть, и жизнь, все, что с таким старанием устроивают и берегут люди, – все это ежели и стоит
чего-нибудь, то только по тому наслаждению, с которым все это можно бросить.