Page 200 - Война и мир 3 том

повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий
гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в
свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы,
граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые
он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он
по-французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная
толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.]
„Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чув-
ство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф
Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. –
Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont péri et périssent pour le bien publique“, [У
меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло
и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые
он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не
как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует
собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о пред-
ставителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne
de conduite aurait été tout autrement tracée, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я дол-
жен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.
Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных звуков
толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физиче-
ским успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения. Мысль, успо-
коившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга,
никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя
этой самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique [общественное благо], предполагаемое
благо других людей.
Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совер-
шающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал
это.
Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил
причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим à propos [удоб-
ным случаем] – наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу.
«Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, – думал Растопчин (хотя Вере-
щагин сенатом был только приговорен к каторжной работе). – Он был предатель и изменник;
я не мог оставить его безнаказанным, и потом je faisais d'une pierre deux coups [одним камнем
делал два удара]; я для успокоения отдавал жертву народу и казнил злодея».
Приехав в свой загородный дом и занявшись домашними распоряжениями, граф совер-
шенно успокоился.
Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая
о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту,
где, ему сказали, был Кутузов. Граф Растопчин готовил в своем воображении те гневные в
колкие упреки, которые он выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой
придворной лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления
столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую из ума
старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно поворачивался в
коляске и сердито оглядывался по сторонам.
Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у богадельни и желтого дома, вид-
нелась кучки людей в белых одеждах и несколько одиноких, таких же людей, которые шли по
полю, что-то крича и размахивая руками.