Page 215 - Война и мир 3 том

Капитан сделал жест, выражающий то, что ежели бы он не понимал, то он все-таки просит
продолжать.
– L'amour platonique, les nuages… [Платоническая любовь, облака…] – пробормотал он.
Выпитое ли вино, или потребность откровенности, или мысль, что этот человек не знает и не
узнает никого из действующих лиц его истории, или все вместе развязало язык Пьеру. И он
шамкающим ртом и маслеными глазами, глядя куда-то вдаль, рассказал всю свою историю:
и свою женитьбу, и историю любви Наташи к его лучшему другу, и ее измену, и все свои
несложные отношения к ней. Вызываемый вопросами Рамбаля, он рассказал и то, что скрывал
сначала, – свое положение в свете и даже открыл ему свое имя.
Более всего из рассказа Пьера поразило капитана то, что Пьер был очень богат, что он
имел два дворца в Москве и что он бросил все и не уехал из Москвы, а остался в городе,
скрывая свое имя и звание.
Уже поздно ночью они вместе вышли на улицу. Ночь была теплая и светлая. Налево
от дома светлело зарево первого начавшегося в Москве, на Петровке, пожара. Направо стоял
высоко молодой серп месяца, и в противоположной от месяца стороне висела та светлая комета,
которая связывалась в душе Пьера с его любовью. У ворот стояли Герасим, кухарка и два фран-
цуза. Слышны были их смех и разговор на непонятном друг для друга языке. Они смотрели
на зарево, видневшееся в городе.
Ничего страшного не было в небольшом отдаленном пожаре в огромном городе.
Глядя на высокое звездное небо, на месяц, на комету и на зарево, Пьер испытывал радост-
ное умиление. «Ну, вот как хорошо. Ну, чего еще надо?!» – подумал он. И вдруг, когда он
вспомнил свое намерение, голова его закружилась, с ним сделалось дурно, так что он присло-
нился к забору, чтобы не упасть.
Не простившись с своим новым другом, Пьер нетвердыми шагами отошел от ворот и,
вернувшись в свою комнату, лег на диван и тотчас же заснул.

XXX

На зарево первого занявшегося 2-го сентября пожара с разных дорог с разными чув-
ствами смотрели убегавшие и уезжавшие жители и отступавшие войска.
Поезд Ростовых в эту ночь стоял в Мытищах, в двадцати верстах от Москвы. 1-го сен-
тября они выехали так поздно, дорога так была загромождена повозками и войсками, столько
вещей было забыто, за которыми были посылаемы люди, что в эту ночь было решено ночевать
в пяти верстах за Москвою. На другое утро тронулись поздно, и опять было столько остановок,
что доехали только до Больших Мытищ. В десять часов господа Ростовы и раненые, ехавшие с
ними, все разместились по дворам и избам большого села. Люди, кучера Ростовых и денщики
раненых, убрав господ, поужинали, задали корму лошадям и вышли на крыльцо.
В соседней избе лежал раненый адъютант Раевского, с разбитой кистью руки, и страш-
ная боль, которую он чувствовал, заставляла его жалобно, не переставая, стонать, и стоны эти
страшно звучали в осенней темноте ночи. В первую ночь адъютант этот ночевал на том же
дворе, на котором стояли Ростовы. Графиня говорила, что она не могла сомкнуть глаз от этого
стона, и в Мытищах перешла в худшую избу только для того, чтобы быть подальше от этого
раненого.
Один из людей в темноте ночи, из-за высокого кузова стоявшей у подъезда кареты, заме-
тил другое небольшое зарево пожара. Одно зарево давно уже видно было, и все знали, что это
горели Малые Мытищи, зажженные мамоновскими казаками.
– А ведь это, братцы, другой пожар, – сказал денщик.
Все обратили внимание на зарево.
– Да ведь, сказывали, Малые Мытищи мамоновские казаки зажгли.