Page 107 - Война и мир 4 том

Такова судьба не великих людей, не grand-homme, которых не признает русский ум, а
судьба тех редких, всегда одиноких людей, которые, постигая волю провидения, подчиняют ей
свою личную волю. Ненависть и презрение толпы наказывают этих людей за прозрение высших
законов.
Для русских историков – странно и страшно сказать – Наполеон – это ничтожнейшее
орудие истории – никогда и нигде, даже в изгнании, не выказавший человеческого достоин-
ства, – Наполеон есть предмет восхищения и восторга; он grand. Кутузов же, тот человек, кото-
рый от начала и до конца своей деятельности в 1812 году, от Бородина и до Вильны, ни разу
ни одним действием, ни словом не изменяя себе, являет необычайный s истории пример само-
отвержения и сознания в настоящем будущего значения события, – Кутузов представляется
им чем-то неопределенным и жалким, и, говоря о Кутузове и 12-м годе, им всегда как будто
немножко стыдно.
А между тем трудно себе представить историческое лицо, деятельность которого так
неизменно постоянно была бы направлена к одной и той же цели. Трудно вообразить себе
цель, более достойную и более совпадающую с волею всего народа. Еще труднее найти дру-
гой пример в истории, где бы цель, которую поставило себе историческое лицо, была бы так
совершенно достигнута, как та цель, к достижению которой была направлена вся деятельность
Кутузова в 1812 году.
Кутузов никогда не говорил о сорока веках, которые смотрят с пирамид, о жертвах, кото-
рые он приносит отечеству, о том, что он намерен совершить или совершил: он вообще ничего
не говорил о себе, не играл никакой роли, казался всегда самым простым и обыкновенным
человеком и говорил самые простые и обыкновенные вещи. Он писал письма своим дочерям
и m-me Staël, читал романы, любил общество красивых женщин, шутил с генералами, офице-
рами и солдатами и никогда не противоречил тем людям, которые хотели ему что-нибудь дока-
зывать. Когда граф Растопчин на Яузском мосту подскакал к Кутузову с личными упреками о
том, кто виноват в погибели Москвы, и сказал: «Как же вы обещали не оставлять Москвы, не
дав сраженья?» – Кутузов отвечал: «Я и не оставлю Москвы без сражения», несмотря на то,
что Москва была уже оставлена. Когда приехавший к нему от государя Аракчеев сказал, что
надо бы Ермолова назначить начальником артиллерии, Кутузов отвечал: «Да, я и сам только
что говорил это», – хотя он за минуту говорил совсем другое. Какое дело было ему, одному
понимавшему тогда весь громадный смысл события, среди бестолковой толпы, окружавшей
его, какое ему дело было до того, к себе или к нему отнесет граф Растопчин бедствие столицы?
Еще менее могло занимать его то, кого назначат начальником артиллерии.
Не только в этих случаях, но беспрестанно этот старый человек дошедший опытом жизни
до убеждения в том, что мысли и слова, служащие им выражением, не суть двигатели людей,
говорил слова совершенно бессмысленные – первые, которые ему приходили в голову.
Но этот самый человек, так пренебрегавший своими словами, ни разу во всю свою дея-
тельность не сказал ни одного слова, которое было бы не согласно с той единственной целью, к
достижению которой он шел во время всей войны. Очевидно, невольно, с тяжелой уверенно-
стью, что не поймут его, он неоднократно в самых разнообразных обстоятельствах высказывал
свою мысль. Начиная от Бородинского сражения, с которого начался его разлад с окружаю-
щими, он один говорил, что Бородинское сражение есть победа, и повторял это и изустно, и в
рапортах, и донесениях до самой своей смерти. Он один сказал, что потеря Москвы не есть
потеря России. Он в ответ Лористону на предложение о мире отвечал, что мира не может
быть, потому что такова воля народа; он один во время отступления французов говорил,
что все наши маневры не нужны, что все сделается само собой лучше, чем мы того желаем,
что неприятелю надо дать золотой мост, что ни Тарутинское, ни Вяземское, ни Красненское
сражения не нужны, что с чем-нибудь надо прийти на границу, что за десять французов он не
отдаст одного русского.