Page 122 - Война и мир 4 том

Узнав, что Безухов в Орле, Вилларский, хотя и никогда не был коротко знаком с ним,
приехал к нему с теми заявлениями дружбы и близости, которые выражают обыкновенно друг
другу люди, встречаясь в пустыне. Вилларский скучал в Орле и был счастлив, встретив чело-
века одного с собой круга и с одинаковыми, как он полагал, интересами.
Но, к удивлению своему, Вилларский заметил скоро, что Пьер очень отстал от настоящей
жизни и впал, как он сам с собою определял Пьера, в апатию и эгоизм.
– Vous vous encroûtez, mon cher, [Вы запускаетесь, мой милый.] – говорил он ему.
Несмотря на то, Вилларскому было теперь приятнее с Пьером, чем прежде, и он каждый день
бывал у него. Пьеру же, глядя на Вилларского и слушая его теперь, странно и невероятно было
думать, что он сам очень недавно был такой же.
Вилларский был женат, семейный человек, занятый и делами имения жены, и службой,
и семьей. Он считал, что все эти занятия суть помеха в жизни и что все они презренны,
потому что имеют целью личное благо его и семьи. Военные, административные, политиче-
ские, масонские соображения постоянно поглощали его внимание. И Пьер, не стараясь изме-
нить его взгляд, не осуждая его, с своей теперь постоянно тихой, радостной насмешкой, любо-
вался на это странное, столь знакомое ему явление.
В отношениях своих с Вилларским, с княжною, с доктором, со всеми людьми, с кото-
рыми он встречался теперь, в Пьере была новая черта, заслуживавшая ему расположение всех
людей: это признание возможности каждого человека думать, чувствовать и смотреть на вещи
по-своему; признание невозможности словами разубедить человека. Эта законная особенность
каждого человека, которая прежде волновала и раздражала Пьера, теперь составляла основу
участия и интереса, которые он принимал в людях. Различие, иногда совершенное противоре-
чие взглядов людей с своею жизнью и между собою, радовало Пьера и вызывало в нем насмеш-
ливую и кроткую улыбку.
В практических делах Пьер неожиданно теперь почувствовал, что у него был центр тяже-
сти, которого не было прежде. Прежде каждый денежный вопрос, в особенности просьбы о
деньгах, которым он, как очень богатый человек, подвергался очень часто, приводили его в
безвыходные волнения и недоуменья. «Дать или не дать?» – спрашивал он себя. «У меня есть,
а ему нужно. Но другому еще нужнее. Кому нужнее? А может быть, оба обманщики?» И из
всех этих предположений он прежде не находил никакого выхода и давал всем, пока было что
давать. Точно в таком же недоуменье он находился прежде при каждом вопросе, касающемся
его состояния, когда один говорил, что надо поступить так, а другой – иначе.
Теперь, к удивлению своему, он нашел, что во всех этих вопросах не было более сомне-
ний и недоумений. В нем теперь явился судья, по каким-то неизвестным ему самому законам
решавший, что было нужно и чего не нужно делать.
Он был так же, как прежде, равнодушен к денежным делам; но теперь он несомненно
знал, что должно сделать и чего не должно. Первым приложением этого нового судьи была для
него просьба пленного французского полковника, пришедшего к нему, много рассказывавшего
о своих подвигах и под конец заявившего почти требование о том, чтобы Пьер дал ему четыре
тысячи франков для отсылки жене и детям. Пьер без малейшего труда и напряжения отказал
ему, удивляясь впоследствии, как было просто и легко то, что прежде казалось неразрешимо
трудным. Вместе с тем тут же, отказывая полковнику, он решил, что необходимо употребить
хитрость для того, чтобы, уезжая из Орла, заставить итальянского офицера взять денег, в кото-
рых он, видимо, нуждался. Новым доказательством для Пьера его утвердившегося взгляда на
практические дела было его решение вопроса о долгах жены и о возобновлении или невозоб-
новлении московских домов и дач.
В Орел приезжал к нему его главный управляющий, и с ним Пьер сделал общий счет
своих изменявшихся доходов. Пожар Москвы стоил Пьеру, по учету главно-управляющего,
около двух миллионов.