Page 161 - Война и мир 4 том

частью в седьмом часу, после пищеварительного отдыха в темной комнате, – тогда предлогом
были рассказы все одних и тех же историй и все одним и тем же слушателям.
Это состояние старушки понималось всеми домашними, хотя никто никогда не говорил
об этом и всеми употреблялись всевозможные усилия для удовлетворения этих ее потребно-
стей. Только в редком взгляде и грустной полуулыбке, обращенной друг к другу между Нико-
лаем, Пьером, Наташей и Марьей, бывало выражаемо это взаимное понимание ее положения.
Но взгляды эти, кроме того, говорили еще другое; они говорили о том, что она сделала
уже свое дело в жизни, о том, что она не вся в том, что теперь видно в ней, о том, что и все мы
будем такие же и что радостно покоряться ей, сдерживать себя для этого когда-то дорогого,
когда-то такого же полного, как и мы, жизни, теперь жалкого существа. Mémento mori [Помни
о смерти (лат.)] – говорили эти взгляды.
Только совсем дурные и глупые люди да маленькие дети из всех домашних не понимали
этого и чуждались ее.

XIII

Когда Пьер с женою пришли в гостиную, графиня находилась в привычном состоянии
потребности занять себя умственной работой гранпасьянса и потому, несмотря на то, что она
по привычке сказала слова, всегда говоримые ею при возвращении Пьера или сына: «Пора,
пора, мои милый; заждались. Ну, слава богу». И при передаче ей подарков – сказала другие
привычные слова: «Не дорог подарок, дружок, – спасибо, что меня, старуху, даришь…» –
видимо было, что приход Пьера был ей неприятен в эту минуту, потому что отвлекал ее от недо-
ложенного гранпасьянса. Она окончила пасьянс и тогда только принялась за подарки. Подарки
состояли из прекрасной работы футляра для карт, севрской ярко-синей чашки с крышкой и с
изображениями пастушек и из золотой табакерки с портретом покойного графа, который Пьер
заказывал в Петербурге миниатюристу. (Графиня давно желала этого.) Ей не хотелось теперь
плакать, и потому она равнодушно посмотрела на портрет и занялась больше футляром.
– Благодарствуй, мой друг, ты утешил меня, – сказала она, как всегда говорила. – Но
лучше всего, что сам себя привез. А то это ни на что не похоже; хоть бы ты побранил свою жену.
Что это? Как сумасшедшая без тебя. Ничего не видит, не помнит, – говорила она привычные
слова. – Посмотри, Анна Тимофеевна, – прибавила она, – какой сынок футляр нам привез.
Белова хвалила подарки и восхищалась своим ситцем.
Хотя Пьеру, Наташе, Николаю, Марье и Денисову многое нужно было поговорить такого,
что не говорилось при графине, не потому, чтобы что-нибудь скрывалось от нее, но потому,
что она так отстала от многого, что, начав говорить про что-нибудь при ней, надо бы было
отвечать на ее вопросы, некстати вставляемые, и повторять вновь уже несколько раз повторен-
ное ей: рассказывать, что тот умер, тот женился, чего она не могла вновь запомнить; но они, по
обычаю, сидели за чаем в гостиной у самовара, и Пьер отвечал на вопросы графини, ей самой
ненужные и никого не интересующие, о том, что князь Василий постарел и что графиня Марья
Алексеевна велела кланяться и помнит и т. д.…
Такой разговор, никому не интересный, но необходимый, велся во все время чая. За чай
вокруг круглого стола и самовара, у которого сидела Соня, собирались все взрослые члены
семейства. Дети, гувернеры и гувернантки уже отпили чай, и голоса их слышались в соседней
диванной. За чаем все сидели на обычных местах; Николай сидел у печки за маленьким сто-
ликом, к которому ому подавали чай. Старая, с совершенно седым лицом, из которого еще
резче выкатывались большие черные глаза, борзая Милка, дочь первой Милки, лежала подле
него на кресле. Денисов, с поседевшими наполовину курчавыми волосами, усами и бакенбар-
дами, в расстегнутом генеральском сюртуке, сидел подле графини Марьи. Пьер сидел между
женою и старою графиней. Он рассказывал то, что – он знал – могло интересовать старушку и