Page 166 - Война и мир 4 том

– Хорошо, хорошо, – сказал он, бросая под стол куски сургуча и перья. И, видимо с
трудом удерживая поднятый в нем гнев, он отвернулся от него.
– Тебе вовсе тут и быть не следовало, – сказал он.

XV

За ужином разговор не шел более о политике и обществах, а, напротив, затеялся самый
приятный для Николая, – о воспоминаниях 12-го года, на который вызвал Денисов и в котором
Пьер был особенно мил и забавен. И родные разошлись в самых дружеских отношениях.
Когда после ужина Николай, раздевшись в кабинете и отдав приказания заждавшемуся
управляющему, пришел в халате в спальню, он застал жену еще за письменным столом: она
что-то писала.
– Что ты пишешь, Мари? – спросил Николай. Графиня Марья покраснела. Она боялась,
что то, что она писала, не будет понято и одобрено мужем.
Она бы желала скрыть от него то, что она писала, но вместе с тем и рада была тому, что
он застал ее и что надо сказать ему.
– Это дневник, Nicolas, – сказала она, подавая ему синенькую тетрадку, исписанную ее
твердым, крупным почерком.
– Дневник?.. – с оттенком насмешливости сказал Николай и взял в руки тетрадку. Было
написано по-французски:
«4 декабря. Нынче Андрюша, старший сын, проснувшись, не хотел одеваться, и m-lle
Louise прислала за мной. Он был в капризе и упрямстве. Я попробовала угрожать, но он только
еще больше рассердился. Тогда я взяла на себя, оставила его и стала с няней поднимать других
детей, а ему сказала, что я не люблю его. Он долго молчал, как бы удивившись; потом, в одной
рубашонке, выскочил ко мне и разрыдался так, что я долго его не могла успокоить. Видно было,
что он мучился больше всего тем, что огорчил меня; потом, когда я вечером дала ему билетец,
он опять жалостно расплакался, целуя меня. С ним все можно сделать нежностью».
– Что такое билетец? – спросил Николай.
– Я начала давать старшим по вечерам записочки, как они вели себя.
Николай взглянул в лучистые глаза, смотревшие на него, и продолжал перелистывать и
читать. В дневнике записывалось все то из детской жизни, что для матери казалось замеча-
тельным, выражая характеры детей или наводя на общие мысли о приемах воспитания. Это
были большей частью самые ничтожные мелочи; но они не казались таковыми ни матери, ни
отцу, когда он теперь в первый раз читал этот детский дневник.
5-го декабря было записано:
«Митя шалил за столом. Папа не велел давать ему пирожного. Ему не дали; но он так
жалостно и жадно смотрел на других, пока они ели! Я думаю, что наказывать, не давая сластей,
развивает жадность. Сказать Nicolas».
Николай оставил книжку и посмотрел на жену. Лучистые глаза вопросительно (одобрял
или не одобрял он дневник) смотрели на него. Не могло быть сомнения не только в одобрении,
но в восхищении Николая перед своей женой.
«Может быть, не нужно было делать это так педантически; может быть, и вовсе не
нужно», – думал Николай; но это неустанное, вечное душевное напряжение, имеющее целью
только нравственное добро детей, – восхищало его. Ежели бы Николай мог сознавать свое чув-
ство, то он нашел бы, что главное основание его твердой, нежной и гордой любви к жене имело
основанием всегда это чувство удивления перед ее душевностью, перед тем, почти недоступ-
ным для Николая, возвышенным, нравственным миром, в котором всегда жила его жена.