Page 165 - Война и мир 4 том

– Отчего? Разве тугендбунд, который спас Европу (тогда еще не смели думать, что Россия
спасла Европу), произвел что-нибудь вредное? Тугендбунд – это союз добродетели, это любовь,
взаимная помощь; это то, что на кресте проповедовал Христос.
Наташа, вошедшая в середине разговора в комнату, радостно смотрела на мужа. Она не
радовалась тому, что он говорил. Это даже не интересовало ее, потому что ей казалось, что
все это было чрезвычайно просто и что она все это давно знала (ей казалось это потому, что
она знала то, из чего все это выходило, – всю душу Пьера). Но она радовалась, глядя на его
оживленную, восторженную фигуру.
Еще более радостно-восторженно смотрел на Пьера забытый всеми мальчик с тонкой
шеей, выходившей из отложных воротничков. Всякое слово Пьера жгло его сердце, и он нерв-
ным движением пальцев ломал – сам не замечая этого – попадавшиеся ему в руки сургучи и
перья на столе дяди.
– Совсем не то, что ты думаешь, а вот что такое было немецкий тугендбунд и тот, который
я предлагаю.
– Ну, бг'ат, это колбасникам хог'ошо тугендбунд. А я этого не понимаю, да и не выгово-
г'ю, – послышался громкий, решительный голос Денисова. – Все сквег'но и мег'зко, я согласен,
только тугендбунд я не понимаю, а не нг'авится – так бунт, вот это так! Je suis vot'e homme!
[Тогда я ваш!]
Пьер улыбнулся, Наташа засмеялась, но Николай еще более сдвинул брови и стал дока-
зывать Пьеру, что никакого переворота не предвидится и что вся опасность, о которой он гово-
рит, находится только в его воображении. Пьер доказывал противное, и так как его умственные
способности были сильнее и изворотливее, Николай почувствовал себя поставленным в тупик.
Это еще больше рассердило его, так как он в душе своей, не по рассуждению, а по чему-то
сильнейшему, чем рассуждение, знал несомненную справедливость своего мнения.
– Я вот что тебе скажу, – проговорил он, вставая и нервным движением уставляя в угол
трубку и, наконец, бросив ее. – Доказать я тебе не могу. Ты говоришь, что у нас все скверно и
что будет переворот; я этого не вижу; но ты говоришь, что присяга условное дело, и на это я
тебе скажу: что ты лучший мой друг, ты это знаешь, но, составь вы тайное общество, начни вы
противодействовать правительству, какое бы оно ни было, я знаю, что мой долг повиноваться
ему. И вели мне сейчас Аракчеев идти на вас с эскадроном и рубить – ни на секунду не заду-
маюсь и пойду. А там суди как хочешь.
После этих слов произошло неловкое молчание. Наташа первая заговорила, защищая
мужа и нападая на брата. Защита ее была слаба и неловка, но цель ее была достигнута. Разго-
вор снова возобновился и уже не в том неприятно враждебном тоне, в котором сказаны были
последние слова Николая.
Когда все поднялись к ужину, Николенька Болконский подошел к Пьеру, бледный, с бле-
стящими, лучистыми глазами.
– Дядя Пьер… вы… нет… Ежели бы папа был жив… он бы согласен был с вами? –
спросил он.
Пьер вдруг понял, какая особенная, независимая, сложная и сильная работа чувства и
мысли должна была происходить в этом мальчике во время его разговора, и, вспомнив все, что
он говорил, ему стало досадно, что мальчик слышал его. Однако надо было ответить ему.
– Я думаю, что да, – сказал он неохотно и вышел из кабинета.
Мальчик нагнул голову и тут в первый раз как будто заметил то, что он наделал на столе,
Он вспыхнул и подошел к Николаю.
– Дядя, извини меня, это я сделал нечаянно, – сказал он, показывая на поломанные сур-
гучи и перья.
Николай сердито вздрогнул.