Page 167 - Война и мир 4 том

Он гордился тем, что она так умна и хороша, сознавая свое ничтожество перед нею в
мире духовном, и тем более радовался тому, что она с своей душой не только принадлежала
ему, но составляла часть его самого.
– Очень и очень одобряю, мой друг, – сказал он с значительным видом. И, помолчав
немного, он прибавил: – А я нынче скверно себя вел. Тебя не было в кабинете. Мы заспорили
с Пьером, и я погорячился. Да невозможно. Это такой ребенок. Я не знаю, что бы с ним было,
ежели бы Наташа не держала его за уздцы. Можешь себе представить, зачем ездил в Петер-
бург… Они там устроили…
– Да, я знаю, – сказала графиня Марья. – Мне Наташа рассказала.
– Ну, так ты знаешь, – горячась при одном воспоминании о споре, продолжал Николай. –
Он хочет меня уверить, что обязанность всякого честного человека состоит в том, чтобы идти
против правительства, тогда как присяга и долг… Я жалею, что тебя не было. А то на меня все
напали, и Денисов, и Наташа… Наташа уморительна. Ведь как она его под башмаком держит,
а чуть дело до рассуждений – у ней своих слов нет – она так его словами и говорит, – приба-
вил Николай, поддаваясь тому непреодолимому стремлению, которое вызывает на суждение о
людях самых дорогих и близких. Николай забывал, что слово в слово то же, что он говорил о
Наташе, можно было сказать о нем в отношении его жены.
– Да, я это замечала, – сказала графиня Марья.
– Когда я ему сказал, что долг и присяга выше всего, он стал доказывать бог знает что.
Жаль, что тебя не было; что бы ты сказала?
– По-моему, ты совершенно прав. Я так и сказала Наташе. Пьер говорит, что все стра-
дают, мучатся, развращаются и что наш долг помочь своим ближним. Разумеется, он прав, –
говорила графиня Марья, – но он забывает, что у нас есть другие обязанности ближе, которые
сам бог указал нам, и что мы можем рисковать собой, но не детьми.
– Ну вот, вот, это самое я и говорил ему, – подхватил Николай, которому действительно
казалось, что он говорил это самое. – А он свое: что любовь к ближнему и христианство, и все
это при Николеньке, который тут забрался в кабинет и переломал все.
– Ах, знаешь ли, Nicolas, Николенька так часто меня мучит, – сказала графиня Марья. –
Это такой необыкновенный мальчик. И я боюсь, что я забываю его за своими. У нас у всех
дети, у всех родня; а у него никого нет. Он вечно один с своими мыслями.
– Ну уж, кажется, тебе себя упрекать за него нечего. Все, что может сделать самая нежная
мать для своего сына, ты делала и делаешь для него. И я, разумеется, рад этому. Он славный,
славный мальчик. Нынче он в каком-то беспамятстве слушал Пьера. И можешь себе предста-
вить: мы выходим к ужину; я смотрю, он изломал вдребезги у меня все на столе и сейчас же
сказал. Я никогда не видал, чтоб он сказал неправду. Славный, славный мальчик! – повторил
Николай, которому по душе не нравился Николенька, но которого ему всегда бы хотелось при-
знавать славным.
– Всё не то, что мать, – сказала графиня Марья, – я чувствую, что не то, и меня это мучит.
Чудный мальчик; но я ужасно боюсь за него. Ему полезно будет общество.
– Что ж, ненадолго; нынче летом я отвезу его в Петербург, – сказал Николай. – Да, Пьер
всегда был и останется мечтателем, – продолжал он, возвращаясь к разговору в кабинете, кото-
рый, видимо, взволновал его. – Ну какое мне дело до всего этого там – что Аракчеев нехорош
и всё, – какое мне до этого дело было, когда я женился и у меня долгов столько, что меня в
яму сажают, и мать, которая этого не может видеть и понимать. А потом ты, дети, дела. Разве
я для своего удовольствия с утра до вечера и в конторе, и по делам? Нет, я знаю, что я должен
работать, чтоб успокоить мать, отплатить тебе и детей не оставить такими нищими, как я был.
Графине Марье хотелось сказать ему, что не о едином хлебе сыт будет человек, что он
слишком много приписывает важности этим делам; но она знала, что этого говорить не нужно
и бесполезно. Она только взяла его руку и поцеловала. Он принял этот жест жены за одобрение