Page 148 - Двенадцать стульев

никого. Остап отнес стул на корму и наставительно сказал:

— Стул будет стоять здесь до ночи. Я все обдумал. Здесь никто почти не бывает, кроме
нас. Давайте прикроем стул плакатами, а когда стемнеет, спокойно ознакомимся с его
содержимым.
Через минуту стул, заваленный фанерными листами и кумачом, перестал быть виден.

Ипполита Матвеевича снова охватила золотая лихорадка.
— И почему бы не отнести его в нашу каюту? — спросил он нетерпеливо. — Мы б его
вскрыли сейчас же, И если бы нашли брильянты, то сейчас же на берег...
— А если бы не нашли? Тогда что? Куда его девать? Или, может быть, отнести его назад к
гражданину Сестрину и вежливо сказать: «Извините, мол, мы у вас стульчик украли, но, к
сожалению, ничего в нем не нашли, так что, мол, получите назад в несколько испорченном
виде!» Так бы вы поступили?

Великий комбинатор был прав, как всегда. Ипполит Матвеевич оправился от смущения
только в ту минуту, когда с палубы понеслись звуки увертюры, исполняемой на кружках
Эсмарха и пивных батареях.
Тиражные операции на этот день были закончены. Зрители разместились на береговых
склонах и, сверх всякого ожидания, шумно выражали свое одобрение аптечно-
негритянскому ансамблю. Галкин, Палкин, Малкин, Чалкин и Залкинд гордо поглядывали,
как бы говоря: «Вот видите! А вы утверждали, что широкие массы не доймут. Искусство,
оно всегда доходит!» Затем на импровизированной сцене колумбовцами был разыгран
легкий водевиль с пением и танцами, содержание которого сводилось к тому, как Вавила
выиграл пятьдесят тысяч рублей и что из этого вышло. Артисты, сбросившие с себя путы
никсестринского конструктивизма, играли весело, танцевали энергично и пели милыми
голосами. Берег был вполне удовлетворен.
Вторым номером выступил виртуоз-балалаечник. Берег покрылся улыбками.

«Барыня, барыня, — вырабатывал виртуоз, — сударыня-барыня».
Балалайка пришла в движение. Она перелетала за спину артиста, и из-за спины
слышалось: «Если барин при цепочке, значит — барин без часов!» Она взлетала на воздух и
за короткий свой полет выпускала немало труднейших вариаций.
Наступил черед Жоржетты Тираспольских. Она вывела с собой табунчик девушек в
сарафанах. Концерт закончился русскими плясками.
Пока «Скрябин» готовился к дальнейшему плаванью, пока капитан переговаривался в
трубку с машинным отделением и пароходные топки пылали, грея воду, духовой оркестр
снова сошел на берег и к общему удовольствию стал играть танцы. Образовались
живописные группы, полные движения. Закатывающееся солнце посылало мягкий
абрикосовый свет. Наступил идеальный час для киносъемки. И действительно, оператор
Полкан, позевывая, вышел из каюты. Воробьянинов, который уже свыкся с амплуа
всеобщего мальчика, осторожно нес за Полканом съемочный аппарат. Полкан подошел к
борту и воззрился на берег. Там на траве танцевали солдатскую польку. Парни топали
босыми ногами с такой силой, будто хотели расколоть нашу планету. Девушки плыли. На
террасах и съездах берега расположились зрители. Французский кинооператор из группы
«Авангард» нашел бы здесь работы на трое суток. Но Полкан, скользнув по берегу
крысиными глазками, сейчас же отвернулся, иноходью подбежал к председателю
комиссии, поставил его к белой стенке, сунул в его руку книгу и, попросив не шевелиться,
долго и плавно вертел ручку аппарата. Потом он увел стеснявшегося председателя на
корму и снял его на фоне заката.

Закончив съемку, Полкан важно удалился в свою каюту и заперся. Снова заревел гудок, и
снова солнце в испуге убежало. Наступила вторая ночь. Пароход был готов к отходу.
Остап со страхом помышлял о завтрашнем утре. Ему предстояло вырезать в листе картона
фигуру сеятеля, разбрасывающего облигации. Этот художественный искус был не по плечу
великому комбинатору. Если с буквами Остап кое-как справлялся, то для художественного
изображения сеятеля уже не оставалось никаких ресурсов.

— Так имейте в виду, — предостерегал толстяк, — с Васюков мы начинаем вечерние