Page 30 - Мы

30

И все-таки один – благодетель, другой – преступник, один со знаком +, другой со знаком –
…
Все это слишком ясно, все это в одну секунду, в один оборот логической машины,
а потом тотчас же зубцы зацепили минус – и вот наверху уж другое: еще покачивается
кольцо в шкафу. Дверь, очевидно, только захлопнули – а ее, I, нет: исчезла. Этого машина
никак не могла провернуть. Сон? Но я еще и сейчас чувствую: непонятная сладкая боль
в правом плече – прижавшись к правому плечу, I – рядом со мной в тумане. «Ты любишь
туман?» Да, и туман… все люблю, и все – упругое, новое, удивительное, все – хорошо…
– Все – хорошо, – вслух сказал я.
– Хорошо? – кругло вытаращились фаянсовые глаза. – То есть что же тут хорошего?
Если этот ненумерованный умудрился… стало быть, они – всюду, кругом, все время,
они тут, они – около «Интеграла», они…
– Да кто они?
– А почем я знаю, кто. Но я их чувствую – понимаете? Все время.
– А вы слыхали: будто какую-то операцию изобрели – фантазию вырезывают? (На днях
в самом деле я что-то вроде этого слышал.)
– Ну, знаю. При чем же это тут?
– А при том, что я бы на вашем месте – пошел и попросил сделать себе эту операцию.
На тарелке явственно обозначилось нечто лимонно-кислое. Милый – ему показался
обидным отдаленный намек на то, что у него может быть фантазия… Впрочем, что же:
неделю назад, вероятно, я бы тоже обиделся. А теперь – теперь нет: потому что я знаю,
что это у меня есть, – что я болен. И знаю еще – не хочется выздороветь. Вот не хочется,
и все. По стеклянным ступеням мы поднялись наверх. Все – под нами внизу –
как на ладони…
Вы, читающие эти записки, – кто бы вы ни были, но над вами солнце. И если вы тоже
когда-нибудь были так больны, как я сейчас, вы знаете, какое бывает – какое может быть –
утром солнце, вы знаете это розовое, прозрачное, теплое золото. И самый воздух – чуть
розовый, и все пропитано нежной солнечной кровью, все – живое: живые и все до одного
улыбаются – люди. Может случиться, через час исчезнет, через час выкаплет розовая кровь,
но пока – живое. И я вижу: пульсирует и переливается что-то в стеклянных соках
«Интеграла»; я вижу: «Интеграл» мыслит о великом и страшном своем будущем, о тяжком
грузе неизбежного счастья, которое он понесет туда вверх, вам, неведомым, вам, вечно
ищущим и никогда не находящим. Вы найдете, вы будете счастливы – вы обязаны быть
счастливыми, и уже недолго вам ждать.
Корпус «Интеграла» почти готов: изящный удлиненный эллипсоид из нашего стекла –
вечного, как золото, гибкого, как сталь. Я видел: изнутри крепили к стеклянному телу
поперечные ребра – шпангоуты, продольные – стрингера; в корме ставили фундамент
для гигантского ракетного двигателя. Каждые 3 секунды могучий хвост «Интеграла» будет
низвергать пламя и газы в мировое пространство – и будет нестись, нестись – огненный
Тамерлан счастья…
Я видел: по Тэйлору, размеренно и быстро, в такт, как рычаги одной огромной
машины, нагибались, разгибались, поворачивались люди внизу. В руках у них сверкали
трубки: огнем резали, огнем спаивали стеклянные стенки, угольники, ребра, кницы. Я видел:
по стеклянным рельсам медленно катились прозрачно-стеклянные чудовища-краны,
и так же, как люди, послушно поворачивались, нагибались, просовывали внутрь, в чрево
«Интеграла», свои грузы. И это было одно: очеловеченные, совершенные люди. Это была
высочайшая, потрясающая красота, гармония, музыка… Скорее – вниз, к ним, с ними!
И вот – плечом к плечу, сплавленный с ними, захваченный стальным ритмом…
Мерные движения: упруго-круглые, румяные щеки; зеркальные, не омраченные безумием
мыслей лбы. Я плыл по зеркальному морю. Я отдыхал.
И вдруг один безмятежно обернулся ко мне:
– Ну как: ничего, лучше сегодня?