Page 39 - Мы

39

Конверт взорван – скорее подпись – и рана – это не I, это… О. И еще рана: на листочке
снизу, в правом углу – расплывшаяся клякса – сюда капнуло… Я не выношу клякс –
все равно: от чернил они или от… все равно от чего. И знаю – раньше – мне было бы просто
неприятно, неприятно глазам – от этого неприятного пятна. Но почему же теперь это
серенькое пятнышко – как туча, и от него – все свинцовее и все темнее? Или это опять –
«душа»?
Письмо:

«Вы знаете… или, может быть, вы не знаете – я не могу как следует
писать – все равно: сейчас вы знаете, что без вас у меня не будет ни одного дня,
ни одного утра, ни одной весны. Потому что R для меня только… ну, да это
не важно вам. Я ему, во всяком случае, очень благодарна: одна без него, эти дни –
я бы не знаю что… За эти дни и ночи я прожила десять или, может быть,
двадцать лет. И будто комната у меня – не четырехугольная, а круглая,
и без конца – кругом, кругом, и все одно и то же, и нигде никаких дверей.
Я не могу без вас – потому что я вас люблю. Потому что я вижу,
я понимаю: вам теперь никто, никто на свете не нужен, кроме той, другой, и –
понимаете: именно, если я вас люблю, я должна –
Мне нужно еще только два-три дня, чтобы из кусочков меня кой-как
склеить хоть чуть похожее на прежнюю О-90, – и я пойду и сделаю сама
заявление, что снимаю свою запись на вас, и вам должно быть лучше, вам должно
быть хорошо. Больше никогда не буду, простите.».

Больше никогда. Так, конечно, лучше: она права. Но отчего же – отчего –

Запись 19‑ я
Конспект:
Бесконечно малая третьего порядка. Исподлобный. Через парапет

Там, в странном коридоре с дрожащим пунктиром тусклых лампочек… или нет, нет –
не там: позже, когда мы уже были с нею в каком-то затерянном уголке на дворе Древнего
Дома, – она сказала: «послезавтра». Это «послезавтра» – сегодня, и все – на крыльях, день –
летит, и наш «Интеграл» уже крылатый: на нем кончили установку ракетного двигателя
и сегодня пробовали его вхолостую. Какие великолепные, могучие залпы, и для меня каждый
из них – салют в честь той, единственной, в честь сегодня.
При первом ходе (= выстреле) под дулом двигателя оказался с десяток зазевавшихся
нумеров из нашего эллинга – от них ровно ничего не осталось, кроме каких-то крошек
и сажи. С гордостью записываю здесь, что ритм нашей работы не споткнулся от этого
ни на секунду, никто не вздрогнул: и мы, и наши станки – продолжали свое прямолинейное
и круговое движение все с той же точностью, как будто бы ничего не случилось. Десять
нумеров – это едва ли одна стомиллионная часть массы Единого Государства,
при практических расчетах – это бесконечно малая третьего порядка.
Арифметически-безграмотную жалость знали только древние: нам она смешна.
И мне смешно, что вчера я мог задумываться – и даже записывать на эти страницы –
о каком-то жалком сереньком пятнышке, о какой-то кляксе. Это – все то же самое
«размягчение поверхности», которая должна быть алмазно-тверда – как наши стены (древняя
поговорка: «как об стену горох»).
Шестнадцать часов. На дополнительную прогулку я не пошел: как знать, быть может,
ей вздумается именно сейчас, когда все звенит от солнца…
Я почти один в доме. Сквозь просолнеченные стены – мне далеко видно вправо и влево
и вниз – повисшие в воздухе, пустые, зеркально повторяющие одна другую комнаты.
И только по голубоватой, чуть прочерченной солнечной тушью лестнице медленно скользит
вверх тощая, серая тень. Вот уже слышны шаги – и я вижу сквозь дверь – я чувствую: ко мне