Page 49 - Мы

49

Чулки – брошены у меня на столе, на раскрытой (193‑ й) странице моих записей.
Второпях я задел за рукопись, страницы рассыпались, и никак не сложить по порядку,
а главное – если и сложить, все равно не будет настоящего порядка, все равно – останутся
какие-то пороги, ямы, иксы.
– Я не могу так, – сказал я. – Ты – вот – здесь, рядом, и будто все-таки за древней
непрозрачной стеной: я слышу сквозь стены шорохи, голоса – и не могу разобрать слов,
не знаю, что там. Я не могу так. Ты все время что-то недоговариваешь, ты ни разу не сказала
мне, куда я тогда попал в Древнем Доме, и какие коридоры, и почему доктор – или, может
быть, ничего этого не было?
I положила мне руки на плечи, медленно, глубоко вошла в глаза:
– Ты хочешь узнать все?
– Да, хочу. Должен.
– И ты не побоишься пойти за мной всюду, до конца – куда бы я тебя ни повела?
– Да, всюду!
– Хорошо. Обещаю тебе: когда кончится праздник, если только… Ах да: а как ваш
«Интеграл» – все забываю спросить – скоро?
– Нет: что «если только»? Опять? Что «если только»?
Она (уже у двери):
– Сам увидишь…
Я – один. Все, что от нее осталось, – это чуть слышный запах, похожий на сладкую,
сухую, желтую пыль каких-то цветов из-за Стены. И еще: прочно засевшие во мне
крючочки-вопросы – вроде тех, которыми пользовались древние для охоты на рыбу
(Доисторический Музей).
…Почему она вдруг об «Интеграле»?

Запись 24‑ я
Конспект:
Предел функции. Пасха. Все зачеркнуть

Я – как машина, пущенная на слишком большое число оборотов; подшипники
накалились, еще минута – закапает расплавленный металл, и все – в ничто. Скорее –
холодной воды, логики. Я лью ведрами, но логика шипит на горячих подшипниках
и расплывается в воздухе неуловимым белым паром.
Ну да, ясно: чтобы установить истинное значение функции – надо взять ее предел.
И ясно, что вчерашнее нелепое «растворение во вселенной», взятое в пределе, есть смерть.
Потому что смерть – именно полнейшее растворение меня во вселенной. Отсюда, если через
«Л» обозначим любовь, а через «С» смерть, то Л=f(С), т. е. любовь и смерть…
Да, именно, именно. Потому-то я и боюсь I, я борюсь с ней, я не хочу. Но почему же
во мне рядом и «я не хочу» и «мне хочется»? В том-то и ужас, что мне хочется опять этой
вчерашней блаженной смерти. В том-то и ужас, что даже теперь, когда логическая функция
проинтегрирована, когда очевидно, что она неявно включает в себя смерть, я все-таки хочу
ее губами, руками, грудью, каждым миллиметром…
Завтра – День Единогласия. Там, конечно, будет и она, увижу ее, но только издали.
Издали – это будет больно, потому что мне надо, меня неудержимо тянет, чтобы – рядом
с ней, чтобы – ее руки, ее плечо, ее волосы… Но я хочу даже этой боли – пусть.
Благодетель великий! Какой абсурд – хотеть боли. Кому же не понятно, что болевые –
отрицательные – слагаемые уменьшают ту сумму, которую мы называем счастьем.
И следовательно…
И вот – никаких «следовательно». Чисто. Голо.
Вечером:
Сквозь стеклянные стены дома – ветреный, лихорадочно-розовый, тревожный закат.
Я поворачиваю кресло так, чтобы передо мною не торчало это розовое, перелистываю