Page 47 - Мы

47

– Вы ничего не кричали.
– Да, но я хотел – клянусь Благодетелем, я хотел.
Я на секунду провинчен серыми, холодными буравчиками глаз. Не знаю, увидел ли он
во мне, что это (почти) правда, или у него была какая-то тайная цель опять на время
пощадить меня, но только он написал записочку, отдал ее одному из державших меня – и я
снова свободен, т. е., вернее, снова заключен в стройные, бесконечные, ассирийские ряды.
Четырехугольник, и в нем веснушчатое лицо и висок с географической картой голубых
жилок – скрылись за углом, навеки. Мы идем – одно миллионноголовое тело, и в каждом
из нас – та смиренная радость, какою, вероятно, живут молекулы, атомы, фагоциты.
В древнем мире – это понимали христиане, единственные наши (хотя и очень
несовершенные) предшественники: смирение – добродетель, а гордыня – порок, и что
«МЫ» – от Бога, а «Я» – от диавола.
Вот я – сейчас в ногу со всеми – и все-таки отдельно от всех. Я еще весь дрожу
от пережитых волнений, как мост, по которому только что прогрохотал древний железный
поезд. Я чувствую себя. Но ведь чувствуют себя, сознают свою индивидуальность – только
засоренный глаз, нарывающий палец, больной зуб: здоровый глаз, палец, зуб – их будто
и нет. Разве не ясно, что личное сознание – это только болезнь?
Я, быть может, уже не фагоцит, деловито и спокойно пожирающий микробов
(с голубым виском и веснушчатых): я, быть может, микроб, и, может быть, их уже тысяча
среди нас, еще прикидывающихся, как и я, фагоцитами…
Что, если сегодняшнее, в сущности, маловажное происшествие, – что, если все это
только начало, только первый метеорит из целого ряда грохочущих горящих камней,
высыпанных бесконечностью на наш стеклянный рай?

Запись 23‑ я
Конспект:
Цветы. Растворение кристалла. Если только

Говорят, есть цветы, которые распускаются только раз в сто лет. Отчего же не быть
и таким, какие цветут раз в тысячу – в десять тысяч лет. Может быть, об этом до сих пор мы
не знали только потому, что именно сегодня пришло это раз-в-тысячу-лет.
И вот, блаженно и пьяно, я иду по лестнице вниз, к дежурному, и быстро у меня
на глазах, всюду кругом неслышно лопаются тысячелетние почки и расцветают кресла,
башмаки, золотые бляхи, электрические лампочки, чьи-то темные лохматые глаза, граненые
колонки перил, оброненный на ступенях платок, столик дежурного, над столиком –
нежно-коричневые, с крапинками, щеки Ю. Все – необычайное, новое, нежное, розовое,
влажное.
Ю берет у меня розовый талон, а над головой у ней – сквозь стекло стены –
свешивается с невиданной ветки луна, голубая, пахучая. Я с торжеством показываю пальцем
и говорю:
– Луна, – понимаете?
Ю взглядывает на меня, потом на нумер талона – и я вижу это ее знакомое, такое
очаровательно целомудренное движение: поправляет складки юнифы между углами колен.
– У вас, дорогой, ненормальный, болезненный вид – потому что ненормальность
и болезнь одно и то же. Вы себя губите, и вам этого никто не скажет – никто.
Это «никто» – конечно, равняется нумеру на талоне: I-330. Милая, чудесная Ю!
Вы, конечно, правы: я – неблагоразумен, я – болен, у меня – душа, я – микроб. Но разве
цветение – не болезнь? Разве не больно, когда лопается почка? И не думаете ли вы,
что сперматозоид – страшнейший из микробов?
Я – наверху, у себя в комнате. В широко раскрытой чашечке кресла I. Я на полу, обнял
ее ноги, моя голова у ней на коленях, мы молчим. Тишина, пульс… и так: я – кристалл, и я
растворяюсь в ней, в I. Я совершенно ясно чувствую, как тают, тают ограничивающие меня