Page 45 - Мы

45

почувствовал себя приятно, крепко связанным.
– Понимаете, прихожу сегодня в класс (она работает на Детско-воспитательном
Заводе) – и на стене карикатура. Да, да, уверяю вас! Они изобразили меня в каком-то рыбьем
виде. Быть может, я и на самом деле…
– Нет, нет, что вы, – поторопился я сказать (вблизи в самом деле ясно, что ничего
похожего на жабры нет, и у меня о жабрах – это было совершенно неуместно).
– Да в конце концов – это и не важно. Но понимаете: самый поступок. Я, конечно,
вызвала Хранителей. Я очень люблю детей, и я считаю, что самая трудная и высокая
любовь – это жестокость – вы понимаете?
Еще бы! Это так пересекалось с моими мыслями. Я не утерпел и прочитал ей отрывок
из своей 20‑ й записи, начиная отсюда: «Тихонько, металлически-отчетливо постукивают
мысли…»
Не глядя я видел, как вздрагивают коричнево-розовые щеки, и они двигаются ко мне
все ближе, и вот в моих руках – сухие, твердые, даже слегка покалывающие пальцы.
– Дайте, дайте это мне! Я сфонографирую это и заставлю детей выучить наизусть.
Это нужно не столько вашим венерянам, сколько нам, нам – сейчас, завтра, послезавтра.
Она оглянулась – и совсем тихо:
– Вы слышали: говорят, что в День Единогласия…
Я вскочил:
– Что – что говорят? Что – в день Единогласия?
Уютных стен уже не было. Я мгновенно почувствовал себя выброшенным туда,
наружу, где над крышами метался огромный ветер, и косые сумеречные облака – все ниже…
Ю обхватила меня за плечи решительно, твердо (хотя я заметил: резонируя мое
волнение – косточки ее пальцев дрожали).
– Сядьте, дорогой, не волнуйтесь. Мало ли что говорят… И потом, если только вам это
нужно – в этот день я буду около вас, я оставлю своих детей из школы на кого-нибудь
другого – и буду с вами, потому что ведь вы, дорогой, вы – тоже дитя, и вам нужно…
– Нет, нет, – замахал я, – ни за что! Тогда вы в самом деле будете думать, что я
какой-то ребенок – что я один не могу… Ни за что! (Сознаюсь у меня были другие планы
относительно этого дня.)
Она улыбнулась; неписаный текст улыбки, очевидно, был: «Ах, какой упрямый
мальчик!» Потом села. Глаза опущены. Руки стыдливо оправляют снова запавшую между
колен складку юнифы – и теперь о другом:
– Я думаю, что я должна решиться… ради вас… Нет, умоляю вас: не торопите меня,
я еще должна подумать…
Я не торопил. Хотя и понимал, что должен быть счастлив и что нет большей чести,
чем увенчать собою чьи-нибудь вечерние годы.
…Всю ночь – какие-то крылья, и я хожу и закрываю голову руками от крыльев.
А потом – стул. Но стул – не наш, теперешний, а древнего образца, из дерева. Я перебираю
ногами, как лошадь (правая передняя – и левая задняя, левая передняя – и правая задняя),
стул подбегает к моей кровати, влезает на нее – и я люблю деревянный стул: неудобно,
больно.
Удивительно: неужели нельзя придумать никакого средства, чтобы излечить эту
сноболезнь или сделать ее разумной – может быть, даже полезной.

Запись 22‑ я
Конспект:
Оцепеневшие волны. Все совершенствуется. Я – микроб

Вы представьте себе, что стоите на берегу: волны – мерно вверх; и поднявшись – вдруг
так и остались, застыли, оцепенели. Вот так же жутко и неестественно было и это – когда
внезапно спуталась, смешалась, остановилась наша, предписанная Скрижалью, прогулка.