Page 50 - Мы

50

записи – и вижу: опять я забыл, что пишу не для себя, а для вас, неведомые, кого я люблю
и жалею, – для вас, еще плетущихся где-то в далеких веках, внизу.
Вот – о Дне Единогласия, об этом великом дне. Я всегда любил его – с детских лет.
Мне кажется, для нас – это нечто вроде того, что для древних была их «Пасха». Помню,
накануне, бывало, составишь себе такой часовой календарик – с торжеством вычеркиваешь
по одному часу: одним часом ближе, на один час меньше ждать… Будь я уверен, что никто
не увидит, – честное слово, я бы и нынче всюду носил с собой такой календарик и следил
по нему, сколько еще осталось до завтра, когда я увижу – хоть издали…
(Помешали: принесли новую, только что из мастерской, юнифу. По обычаю, нам всем
выдают новые юнифы к завтрашнему дню. В коридоре – шаги, радостные возгласы, шум.)
Я продолжаю. Завтра я увижу все то же, из года в год повторяющееся и каждый раз
по-новому волнующее зрелище: могучую Чашу Согласия, благоговейно поднятые руки.
Завтра – день ежегодных выборов Благодетеля. Завтра мы снова вручим Благодетелю ключи
от незыблемой твердыни нашего счастья.
Разумеется, это непохоже на беспорядочные, неорганизованные выборы у древних,
когда – смешно сказать – даже неизвестен был заранее самый результат выборов. Строить
государство на совершенно неучитываемых случайностях, вслепую – что может быть
бессмысленней? И вот все же, оказывается, нужны были века, чтобы понять это.
Нужно ли говорить, что у нас и здесь, как во всем, – ни для каких случайностей нет
места, никаких неожиданностей быть не может. И самые выборы имеют значение скорее
символическое: напомнить, что мы единый, могучий миллионноклеточный организм,
что мы – говоря словами «Евангелия» древних – единая Церковь. Потому что история
Единого Государства не знает случая, чтобы в этот торжественный день хотя бы один голос
осмелился нарушить величественный унисон.
Говорят, древние производили выборы как-то тайно, скрываясь, как воры; некоторые
наши историки утверждают даже, что они являлись на выборные празднества тщательно
замаскированными (воображаю это фантастически-мрачное зрелище: ночь, площадь,
крадущиеся вдоль стен фигуры в темных плащах; приседающее от ветра багровое пламя
факелов…). Зачем нужна была вся эта таинственность – до сих пор не выяснено
окончательно; вероятней всего, выборы связывались с какими-нибудь мистическими,
суеверными, может быть, даже преступными обрядами. Нам же скрывать или стыдиться
нечего: мы празднуем выборы открыто, честно, днем. Я вижу, как голосуют за Благодетеля
все; все видят, как голосую за Благодетеля я – и может ли быть иначе, раз «все» и «я» –
это единое «Мы». Насколько это облагораживающей, искренней, выше, чем трусливая
воровская «тайна» у древних. Потом: насколько это целесообразней. Ведь если даже
предположить невозможное, т. е. какой-нибудь диссонанс в обычной монофонии, так ведь
незримые Хранители здесь же, в наших рядах: они тотчас могут установить нумера впавших
в заблуждение и спасти их от дальнейших ложных шагов, а Единое Государство – от них
самих. И наконец, еще одно…
Сквозь стену слева: перед зеркальной дверью шкафа – женщина торопливо
расстегивает юнифу. И на секунду, смутно: глаза, губы, две острых розовых завязи. Затем
падает штора, во мне мгновенно все вчерашнее, и я не знаю, что «наконец еще одно»,
и не хочу об этом, не хочу! Я хочу одного: I. Я хочу, чтобы она каждую минуту, всякую
минуту, всегда была со мной – только со мной. И то, что я писал вот сейчас о Единогласии,
это все не нужно, не то, мне хочется все вычеркнуть, разорвать, выбросить. Потому что я
знаю (пусть это кощунство, но это так): праздник только с нею, только тогда, если она будет
рядом, плечом к плечу. А без нее завтрашнее солнце будет только кружочком из жести,
и небо – выкрашенная синим жесть, и сам я.
Я хватаюсь за телефонную трубку:
– I, это вы?
– Да, я. Как вы поздно!
– Может быть, еще не поздно. Я хочу вас попросить… Я хочу, чтоб вы завтра были