Page 70 - Мы

70

– Я каждую ночь… Я не могу – если меня вылечат… Я каждую ночь – одна, в темноте
думаю о нем – какой он будет, как я его буду… Мне же нечем тогда жить – понимаете? И вы
должны – вы должны…
Нелепое чувство – но я в самом деле уверен: да, должен. Нелепое – потому что этот
мой долг – еще одно преступление. Нелепое – потому что белое не может быть
одновременно черным, долг и преступление – не могут совпадать. Или нет в жизни
ни черного, ни белого, и цвет зависит только от основной логической посылки. И если
посылкой было то, что я противозаконно дал ей ребенка…
– Ну хорошо – только не надо, только не надо… – говорю я. – Вы понимаете: я должен
повести вас к I – как я тогда предлагал – чтобы она…
– Да… (тихо, не отнимая рук от лица).
Я помог встать ей. И молча, каждый о своем – или, может быть, об одном и том же –
по темнеющей улице, среди немых свинцовых домов, сквозь тугие, хлещущие ветки ветра…
В какой-то прозрачной, напряженной точке – я сквозь свист ветра услышал сзади
знакомые, вышлепывающие, как по лужам, шаги. На повороте оглянулся – среди опрокинуто
несущихся, отраженных в тусклом стекле мостовой туч – увидел S. Тотчас же у меня –
посторонние, не в такт размахивающие руки, и я громко рассказываю О – что завтра…
да, завтра – первый полет «Интеграла», это будет нечто совершенно небывалое, чудесное,
жуткое.
О – изумленно, кругло, сине смотрит на меня, на мои громко, бессмысленно
размахивающие руки. Но я не даю сказать ей слова – я говорю, говорю. А внутри, отдельно –
это слышно только мне – лихорадочно жужжит и постукивает мысль: «Нельзя… надо
как-то… Нельзя вести его за собою к I…»
Вместо того чтобы свернуть влево – я сворачиваю вправо. Мост подставляет свою
покорно, рабски согнутую спину – нам троим: мне, О – и ему, S, сзади. Из освещенных
зданий на том берегу сыплются в воду огни, разбиваются в тысячи лихорадочно прыгающих,
обрызганных бешеной белой пеной, искр. Ветер гудит – как где-то невысоко натянутая
канатно-басовая струна. И сквозь бас – сзади все время –
Дом, где живу я. У дверей О остановилась, начала было что-то:
– Нет! Вы же обещали…
Но я не дал ей кончить, торопливо втолкнул в дверь – и мы внутри, в вестибюле.
Над контрольным столиком – знакомые, взволнованно-вздрагивающие, обвислые щеки;
кругом – плотная кучка нумеров – какой-то спор, головы, перевесившиеся со второго этажа
через перила, – поодиночке сбегают вниз. Но это – потом, потом… А сейчас я скорее увлек
О в противоположный угол, сел спиною к стене (там, за стеною, я видел: скользила
по тротуару взад и вперед темная, большеголовая тень), вытащил блокнот.
О – медленно оседала в своем кресле – будто под юнифой испарялось, таяло тело,
и только одно пустое платье и пустые – засасывающие синей пустотой – глаза. Устало:
– Зачем вы меня сюда? Вы меня обманули?
– Нет… Тише! Смотрите туда: видите – за стеной?
– Да. Тень.
– Он – все время за мной… Я не могу. Понимаете – мне нельзя. Я сейчас напишу два
слова – вы возьмете и пойдете одна. Я знаю: он останется здесь.
Под юнифой – снова зашевелилось налитое тело, чуть-чуть закруглел живот,
на щеках – чуть заметный рассвет, заря.
Я сунул ей в холодные пальцы записку, крепко сжал руку, последний раз зачерпнул
глазами из ее синих глаз.
– Прощайте! Может быть, еще когда-нибудь…
Она вынула руку. Согнувшись, медленно пошла – два шага – быстро повернулась –
и вот опять рядом со мной. Губы шевелятся – глазами, губами – вся – одно и то же, одно
и то же мне какое-то слово – и какая невыносимая улыбка, какая боль…
А потом согнутая человеческая щепочка в дверях, крошечная тень за стеной –