Page 103 - Архипелаг ГУЛаг
P. 103

«кормушек»   61 ,  и  для  слова  «подъём»  тоже  надо  отпереть  дверь)  мы  вскакиваем  без
               прометки, стелим постели и пусто и безнадёжно сидим на них ещё при электричестве. Это
               насильственное утреннее бодрствование с шести часов, когда ещё так ленив ото сна мозг, и
               постылым кажется весь мир, и загубленной вся жизнь, и воздуха в камере ни глоточка, —
               особенно нелепо для тех, кто ночью был на допросе и только недавно смог заснуть. Но не
               пытайся схитрить! Если ты попробуешь всё–таки при–дремнуть, чуть ослонясь о стену или
               облокотясь о стол, будто над шахматами, или расслабясь над книгою, показно раскрытою на
               коленях, —  раздастся  предупредительный  стук  в  дверь  ключом  или  хуже:  запертая  на
               гремливый  замок  дверь  внезапно  бесшумно  раскроется  (так  натренированы  лубянские
               надзиратели),  и  быстрой  бесшумной  же  тенью,  как  дух  через  стену,  младший  сержант
               пройдёт три шага по камере, заклюкает тебя в дремоте, и может быть, ты пойдёшь в карцер, а
               может быть, книги отымут у всей камеры или лишат прогулки — жестокое несправедливое
               наказание для всех, а есть и ещё в чёрных строках тюремного распорядка— читай его! он
               висит  в  каждой  камере.  Впрочем,  если  ты  читаешь  в  очках,  то  ни  книг,  ни  даже  святого
               распорядка  тебе  не  почитать  в  эти  два  изморных  часа:  ведь  очки  отняты  на  ночь  и  ещё
               опасно  тебе  их  иметь в  эти  два  часа.  В  эти  два  часа  никто ничего  в  камеру  не  приносит,
               никто  не  приходит,  ни  о  чём  не  спрашивает,  никого  не  вызывают —  ещё  сладко  спят
               следователи,  ещё прочухивается  тюремное  начальство —  и  только  бодрствует  вертухай      62 ,
               ежеминутно отклоняющий щиток глазка.
                     Но  одна  таки  процедура  в  эти  два  часа  совершается:  утренняя  оправка.  Ещё  при
               подъёме надзиратель сделал важное объявление: он назначил  того, кому сегодня из вашей
               камеры  доверено  и поручено  нести  парашу.  (В  тюрьмах  самобытных,  серых  заключённые
               имеют  столько  свободы  слова  и  самоуправления,  чтобы  решить  этот  вопрос  самим.  Но  в
               Главной политической тюрьме такое событие не может быть доверено стихии.) И вот скоро
               вы выстраиваетесь гуськом, руки назад, а впереди ответственный парашеносец несёт перед
               грудью восьмилитровый жестяной бачок под крышкой. Там, у цели, вас снова запирают, но
               перед тем вручают столько листиков величиною чуть больше спичечной коробки, сколько
               вас есть. (На Лубянке это неинтересно: листики белые. А есть такие завлекательные тюрьмы,
               где дают обрывки книжной печати — и что это за чтение! угадать — откуда, прочесть с двух
               сторон, усвоить содержание, оценить стиль — при обрезанных–то словах его и оценишь! —
               поменяться с товарищами. Где дадут обрезки из когда–то передовой энциклопедии «Гранат»,
               а то и, страшно сказать, из классиков, да не художественных совсем… Посещение уборной
               становится актом познания.)
                     Но  смеха  мало.  Это —  та  грубая  потребность,  о  которой  в  литературе  не  принято
               упоминать (хотя и здесь сказано с бессмертной лёгкостью: «Блажен, кто рано поутру…»). В
               этом как будто естественном начале тюремного дня уже расставлен капкан для арестанта на
               целый  день—и  капкан  для  духа  его,  вот  что  обидно.  При  тюремной  неподвижности  и
               скудости еды, после немощного забытья, вы никак ещё не способны рассчитаться с природой
               по подъёму. И вот вас быстро возвращают и запирают —  до шести вечера (а в некоторых
               тюрьмах —  и  до  следующего  утра).  Теперь  вы  будете  волноваться  от  подхода  дневного
               допросного времени, и от событий дня, и нагружаться пайкой, водой и баландой, но никто
               уже не выпустит вас в это славное помещение, лёгкий доступ в которое не способны оценить
               вольняшки.  Изнурительная  пошлая  потребность  способна  возникать  у  вас  вскоре  после
               утренней оправки и потом терзать вас целый день, пригнетать, лишать свободы разговора,
               чтения, мысли и даже поглощения тощей еды.

                 61   Большой  прорез  в  двери  камеры,  отпадающий  в  столик.  Через  него  разговаривают,  выдают  пищу  и
               предлагают подписываться на тюремных бумагах.

                 62    В  моё  время  это  слово  уже  сильно  распространилось.  Говорили,  что  это  пошло  от
               надзирателей–украинцев:  «стой,  та  нэ  вэртухайсь!»  Но  уместно  вспомнить  и  английское  «тюремщик»  =
               turnkey — «верти ключ». Может быть, и у нас вертухай — тот, кто вертит ключ?
   98   99   100   101   102   103   104   105   106   107   108