Page 106 - Архипелаг ГУЛаг

вызывает вас с большой таинственностью: он выговаривает первую букву только (и в таком
виде: «кто на Сы?», «кто на Фэ?», а то ещё и «кто на Ам?»), вы же должны проявить
сообразительность и предложить себя в жертву. Такой порядок заведен против
надзирательских ошибок: выкликнет фамилию не в той камере, и так мы узнаем, кто ещё
сидит. Но и отъединённые ото всей тюрьмы, мы не лишены междукамерных весточек: из–за
того, что стараются запихнуть побольше, — тасуют, а каждый переходящий приносит в
новую камеру весь нарощенный опыт старой. Так, сидя только на четвёртом этаже, знаем мы
и о подвальных камерах, и о боксах первого этажа, и о темноте второго, где собраны
женщины, и о двухъярусном устройстве пятого, и о последнем номере его — сто
одиннадцать. Передо мной в нашей камере сидел детский писатель Бондарин, до того он
посидел на женском этаже с каким–то польским корреспондентом, а польский
корреспондент ещё раньше сидел с фельдмаршалом Паулюсом — и вот все подробности о
Пау–люсе мы тоже знаем.
Проходит полоса допросных вызовов — и для оставшихся в камере открывается долгий
приятный день, украшенный возможностями и не слишком омрачённый обязанностями. Из
обязанностей нам может выпасть два раза в месяц прожигание кроватей паяльной лампой
(спички на Лубянке запрещены категорически, чтобы прикурить папиросу, мы должны
терпеливо «голосовать» пальцем при открывании волчка, прося огонька у надзирателя, —
паяльные же лампы нам доверяют спокойно). — Ещё может выпасть как будто и право, но
сильно сбивается оно на обязанность: раз в неделю по одному вызывают в коридор и там
туповатой машинкой стригут лицо. — Ещё может выпасть обязанность натирать паркет в
камере (Зыков всегда избегает этой работы, она унижает его, как всякая). Мы выдыхаемся
быстро из–за того, что голодны, а то ведь, пожалуй, эту обязанность можно отнести и к
правам — такая это весёлая здоровая работа: босой ногой щётку вперёд — а корпус назад, и
наоборот, вперёд–назад, вперёд–назад, и не тужи ни о чём! Зеркальный паркет!
Потёмкинская тюрьма!
К тому ж мы не теснимся уже в нашей прежней 67–й. В середине марта к нам добавили
шестого, а ведь здесь не знают ни сплошных нар, ни обычая спать на полу—и вот нас
перевели полным составом в красавицу 53–ю. (Очень советую: кто не был — побывать.)
Это — не камера! Это — дворцовый покой, отведенный под спальню знатным
путешественникам!
Страховое общество «Россия» 63 в этом крыле без оглядки на стоимость постройки
вознесло высоту этажа в пять метров. (Ах, какие четырёхэтажные нары отгрохал бы здесь
начальник фронтовой контрразведки — и сто человек разместил бы с гарантией!) А окно! —
такое окно, что с подоконника надзиратель еле дотягивается до форточки, одна окончина
такого окна достойна быть целым окном жилой комнаты. И только склёпанные стальные
листы намордника, закрывающие четыре пятых этого окна, напоминают нам, что мы не во
дворце.
Всё же в ясные дни и поверх этого намордника, из колодца лубянского двора, от
какого–то стекла шестого или седьмого этажа, к нам отражается теперь вторичный блеклый
солнечный зайчик. Для нас это подлинный зайчик — живое дорогое существо! Мы ласково
следим за его переползанием по стене, каждый шаг его исполнен смысла, предвещает время
прогулки, отсчитывает несколько получасов до обеда, а перед обедом исчезает от нас.
Итак, наши возможности: сходить на прогулку! читать книги! рассказывать друг другу
о прошлом! слушать и учиться! спорить и воспитываться! И в награду ещё будет обед из
двух блюд! Невероятно!
Прогулка плоха первым трём этажам Лубянки: их выпускают на нижний сырой

63 Достался этому обществу неравнодушный к крови кусочек московской земли: пересеча Фуркасовский,
близ дома Ростопчина, растерзан был в 1812 неповинный Верещагин, а по ту сторону улицы Большой Лубянки
жила (и убивала крепостных) душегубица Салтычиха. (По Москве: Прогулки по Москве и её худож. и просвет,
учреждениям / Под ред. Н.А. Гейнике и др. М.: Сабашниковы, 1917, с. 231.)