Page 108 - Архипелаг ГУЛаг

добровольцами. И ударили по Эстонии ещё и в сороковом году, и в сорок первом, и в сорок
четвёртом, и одних сыновей брала советская армия, других немецкая, а третьи бежали в лес.
И пожилые таллинские интеллигенты толковали, что вот вырваться бы им из заклятого
колеса, отделиться как–нибудь и жить самим по себе (ну, и предположительно будет у них
премьер–министром, скажем, Тииф, а министром народного просвещения, скажем, Сузи). Но
ни Черчиллю, ни Рузвельту до них дела не было, зато было дело до них у «Дяди Джо»
(Иосифа). И как только вошли наши войска, всех этих мечтателей в первые же ночи забрали
с их таллинских квартир. Теперь их человек пятнадцать сидело на московской Лубянке в
разных камерах по одному, и обвинялись они по 58–2 в преступном желании
самоопределиться.
Возврат с прогулки в камеру это каждый раз — маленький арест. Даже в нашей
торжественной камере после прогулки воздух кажется спёртым. Ещё после прогулки хорошо
бы закусить, но не думать, не думать об этом! Плохо, если кто–нибудь из получающих
передачу нетактично раскладывает свою еду не вовремя, начинает есть. Ничего, оттачиваем
самообладание! Плохо, если тебя подводит автор книги, начинает подробно смаковать еду —
прочь такую книгу! Гоголя — прочь! Чехова — тоже прочь! — слишком много еды! «Есть
ему не хотелось, но он всё–таки съел (сукин сын!) порцию телятины и выпил пива». Читать
духовное! Достоевского— вот кого читать арестантам! Но позвольте, это у него: «дети
голодали, уже несколько дней они ничего не видели, кроме хлеба и колбасы-»'?
А библиотека Лубянки — её украшение. Правда, отвратительна библиотекарша —
белокурая девица несколько лошадиного сложения, сделавшая всё, чтобы быть некрасивой:
лицо её так набелено, что кажется неподвижной маской куклы, губы фиолетовые, а
выдерганные брови — чёрные. (Вообще–то дело её, но нам бы приятнее было, если бы
являлась фифочка, — а может, начальник Лубянки это всё и учёл?) Но вот диво: раз в десять
дней придя забрать книги, она выслушивает наши заказы! — выслушивает с той же
бесчеловечной лубянской механичностью, нельзя понять — слышала она эти имена? эти
названия? да даже сами наши слова слышит ли? Уходит. Мы переживаем несколько
тревожно–радостных часов. За эти часы перелистываются и проверяются все сданные нами
книги: ищется, не оставили ли мы проколов, или точек под буквами (есть такой способ
тюремной переписки), или отметок ногтем на понравившихся местах. Мы волнуемся, хотя
ни в чём таком не виновны: придут и скажут: обнаружены точки, и как всегда они правы, и
как всегда доказательств не требуется, и мы лишены на три месяца книг, если ещё всю
камеру не переведут на карцерное положение. Эти лучшие светлые тюремные месяцы, пока
мы ещё не окунаемся в лагерную яму, — уж очень досадно быть без книг! Ну да мы не
только же боимся, назвав заказ, — мы ещё трепещем, как в юности, послав любовную
записку и ожидая ответа: придёт или не придёт? и какой будет?
Наконец книги приходят и определяют следующие десять дней: будем ли больше
налегать на чтение или дрянь принесли и будем больше разговаривать. Книг приносят
столько, сколько людей в камере — расчёт хлебореза, а не библиотекаря: на одного—одну,
на шестерых—шесть. Многолюдные камеры выигрывают.
Иногда девица на чудо выполняет наши заказы! Но и когда пренебрегает ими, всё
равно получается интересно.
Потому что сама библиотека Большой Лубянки — уникум. Вероятно, свозили её из
конфискованных частных библиотек; книголюбы, собиравшие их, уже отдали душу Богу. Но
главное: десятилетиями повально цензуруя и оскопляя все библиотеки страны,
госбезопасность забывала покопаться у себя за пазухой — и здесь, в самом логове, можно
было читать Замятина, Пильняка, Пантелеймона Романова и любой том из полного
Мережковского. (А иные шутили: нас считают погибшими, потому и дают читать
запрещённое. Я–то думаю, лубянские библиотекари понятия не имели, что они нам дают, —
лень и невежество.)
В эти предобеденные часы остро читается. Но одна фраза может тебя подбросить и
погнать, и погнать от окна к двери, от двери к окну. И хочется показать кому–нибудь, что ты