Page 120 - Архипелаг ГУЛаг

на земле, не доходя котла; в офлаге–68 (Сувал–ки) рыл руками и крышкою от котелка яму
колоколоподобную (кверху уже), чтоб зиму не на открытом плацу зимовать; и озверевший
пленный подползал ко мне остывающему грызть моё ещё не остывшее мясо под локтем; и с
каждым новым днём обострённого голодного сознания, в тифозном бараке и у проволоки
соседнего лагеря англичан, —ясная мысль проникала в мой умирающий мозг: что Советская
Россия отказалась от своих издыхающих детей. «России гордые сыны», они нужны были ей,
пока ложились под танки, пока ещё можно было поднять их в атаку. А взяться кормить их в
плену? Лишние едоки. И лишние свидетели позорных поражений.
Иногда мы хотим солгать, а Язык нам не даёт. Этих людей объявили изменниками, но в
языке примечательно ошиблись — и следователи, и прокуроры, и судьи. И сами
осуждённые, и весь народ, и газеты повторили и закрепили эту ошибку, невольно выдавая
правду: их хотели объявить изменниками РодинЕ, но никто не говорил и не писал даже в
судебных материалах иначе, как «изменники РодинЫ».
Ты сказал! Это были не изменники ей, а её изменники. Не они, несчастные, изменили
Родине, но расчётливая Родина изменила им, и притом трижды.
Первый раз бездарно она предала их на поле сражения— когда правительство,
излюбленное Родиной, сделало всё, что могло, для проигрыша войны: уничтожило линии
укреплений, подставило авиацию под разгром, разобрало танки и артиллерию, лишило
толковых генералов и запретило армиям сопротивляться 70 . Военнопленные — это и были
именно те, чьими телами был принят удар и остановлен вермахт.
Второй раз бессердечно предала их Родина, покидая подохнуть в плену.
И теперь третий раз бессовестно она их предала, заманив материнской любовью
(«Родина простила! Родина зовёт!») и накинув удавку уже на границе 71 .
Какая же многомиллионная подлость: предать своих воинов и объявить их же
предателями?!
И как легко мы исключили их из своего счёта: изменил? —позор! — списать! Да списал
их ещё до нас наш Отец: цвет московской интеллигенции он бросил в вяземскую мясорубку
с берданками 1866 года, и то одна на пятерых. (Какой Лев Толстой развернёт нам это
Бородино?) А тупым пе–реползом жирного короткого пальца Великий Стратег переправил
через Керченский пролив в декабре 1941 —бессмысленно, для одного эффектного
новогоднего сообщения — сто двадцать тысяч наших ребят, — едва ли не столько, сколько
было всего русских под Бородиным, — и всех без боя отдал немцам.
И всё–таки почему–то не он — изменник, а — они.
И как легко мы поддаёмся предвзятым кличкам, как легко мы согласились считать этих
преданных — изменниками! В одной из бутырских камер был в ту весну старик Лебедев,
металлург, по званию профессор, по наружности — дюжий мастеровой прошлого или даже
позапрошлого века, с демидовских заводов. Он был широкоплеч, широколоб, борода
пугачёвская, а пятерни—только подхватывать ковшик на четыре пуда. В камере он носил
серый линялый рабочий халат прямо поверх белья, был неопрятен, мог показаться
подсобным тюремным рабочим, —пока не садился читать и привычная властная осанка
мысли озаряла его лицо. Вокруг него собирались часто, о металлургии рассуждал он меньше,
а литавровым басом разъяснял, что Сталин—такой же пёс, как Иван Грозный: «стреляй!
души! не оглядывайся!», что Горький — слюнтяй и трепач, оправдатель палачей. Я
восхищался этим Лебедевым: как будто весь русский народ воплотился передо мною в одно
кряжистое туловище с этой умной головой, с этими руками и ногами пахаря. Он столько уже

70 Умножатся честные книги о той войне — и никто не назовёт правительство Сталина иначе как
правительством безумия и измены.

71 Один из главных военных преступников, бывший начальник Разведывательного Управления РККА
генерал–полковник Голиков, теперь руководил заманом и заглотом репатриированных.