Page 121 - Архипелаг ГУЛаг

обдумал! —я учился у него понимать мир! —а он вдруг, рубя ручищей, прогрохотал, что
один–бэ — изменники родины, и им простить нельзя. А «один–бэ» и были набиты на нарах
кругом. Ах, как было ребятам обидно! Старик с уверенностью вещал от имени земляной и
трудовой Руси — и им трудно и стыдно было защищать себя ещё с этой новой стороны.
Защищать их и спорить со стариком досталось мне и двум мальчикам по «десятому пункту».
Но какова же степень помрачённости, достигаемая монотонной государственной ложью!
Даже самые ёмкие из нас способны объять лишь ту часть правды, в которую ткнулись
собственным рылом.
Об этом более общо пишет Витковский (по тридцатым годам): удивительно, что
лжевредители, понимая, что сами они никакие не вредители, высказывали, что военных и
священников трясут правильно. Военные, зная про себя, что они не служили иностранным
разведкам и не разрушали Красной армии, охотно верили, что инженеры — вредители, а
священники достойны уничтожения. Советский человек, сидя в тюрьме, рассуждал так: я–то
лично невиновен, но с ними, с врагами, годятся всякие методы. Урок следствия и урок
камеры не просветляли таких людей, они и осуждённые всё сохраняли ослепление воли: веру
во всеобщие заговоры, отравления, вредительства, шпионаж.
Сколько войн вела Россия (уж лучше бы поменьше…) — и много ли мы изменников
знали во всех тех войнах? Замечено ли было, чтобы измена коренилась в духе русского
солдата? Но вот при справедливейшем в мире строе наступила справедливейшая война — и
вдруг миллионы изменников из самого простого народа. Как это понять? Чем объяснить?
Рядом с нами воевала против Гитлера капиталистическая Англия, где так красноречиво
описаны Марксом нищета и страдания рабочего класса, — и почему же у них в эту войну
нашёлся единственный только изменник — коммерсант «лорд Гау–Гау»? А у нас —
миллионы?
Да ведь страшно рот раззявить, а может быть, дело всё–таки— в государственном
строе?..
Ещё давняя наша пословица оправдывала плен: «Полонён вскликнет, а убит —
никогда». При царе Алексее Михайловиче за полонное терпение давали дворянство!
Выменять своих пленных, обласкать их и обогреть была задача общества во все
последующие войны. Каждый побег из плена прославлялся как высочайшее геройство. Всю
Первую Мировую войну в России вёлся сбор средств на помощь нашим пленникам, и наши
сестры милосердия допускались в Германию к нашим пленным, и каждый номер газеты
напоминал читателям, что их соотечественники томятся в злом плену. Все западные народы
делали то же и в эту войну: посылки, письма, все виды поддержки свободно лились через
нейтральные страны. Западные военнопленные не унижались черпать из немецкого котла,
они презрительно разговаривали с немецкой охраной. Западные правительства начисляли
своим воинам, попавшим в плен, — и выслугу лет, и очередные чины, и даже зарплату.
Только воин единственной в мире Красной армии не сдаётся в плен\ — так написано
было в уставе («Еван плен нихт», — кричали немцы из своих траншей) — да кто ж мог
представить весь этот смысл?! Есть война, есть смерть, а плена нет! — вот открытие! Это
значит: иди и умри, а мы останемся жить. Но если ты, и ноги потеряв, вернёшься из плена на
костылях живым (ленинградец Иванов, командир пулемётного взвода в финской войне,
потом сидел в Усть–Вымлаге) — мы тебя будем судить.
Только наш солдат, отверженный родиной и самый ничтожный в глазах врагов и
союзников, тянулся к свинячьей бурде, выдаваемой с задворков Третьего Рейха. Только ему
была наглухо закрыта дверь домой, хоть старались молодые души не верить: какая–то статья
58–1–6 и по ней в военное время нет наказания мягче, чем расстрел! За то, что не пожелал
солдат умереть от немецкой пули, он должен после плена умереть от советской! Кому от
чужих, а нам от своих.
(Впрочем, это наивно сказать: за то. Правительства всех времён — отнюдь не
моралисты. Они никогда не сажали и не казнили людей за что–нибудь. Они сажали и
казнили, чтобы не\ Всех этих пленников посадили, конечно, не за измену родине, ибо и