Page 118 - Архипелаг ГУЛаг

вот: «Кремль снесу с лица земли». Но где вы расположите своё собственное правительство?
Например, устроило бы вас здание Большой Лубянки? Не хотите ли походить осмотреть?..
Позубоскалить над императором всероссийским приходили и молодые следователи.
Ничего, кроме смешного, они тут не заметили.
Не всегда могли удержаться от улыбки и мы в камере. «Так вы же нас в 53–м не
забудете, надеюсь?» — говорил Зыков, подмигивая нам.
Все смеялись над ним…
Виктор Алексеевич, белобровый, простоватый, с намозоленными руками, получив
варёную картошку от своей злополучной матери Пелагеи, угощал нас, не деля на твоё и моё:
«Кушайте, кушайте, товарищи…»
Он застенчиво улыбался. Он отлично понимал, как это несовременно и смешно—быть
императором всероссийским. Но что делать, если выбор Господа остановился на нём?!
Вскоре его забрали из нашей камеры 69 .

* * *

Под первое мая сняли с окна светомаскировку. Война зримо кончалась.
Было как никогда тихо в тот вечер на Лубянке, ещё пасхальная неделя не миновала,
праздники перекрещивались.
Следователи все гуляли в Москве, на следствие никого не водили. В тишине слышно
было, как кто–то против чего–то стал протестовать. Его отвели из камеры в бокс (мы слухом
чувствовали расположение всех дверей) и при открытой двери бокса долго били там. В
нависшей тишине отчётливо слышен был каждый удар в мягкое и в захлебывающийся рот.
Второго мая Москва лупила тридцать залпов, это значило— европейская столица. Их
две осталось невзятых — Прага и Берлин, гадать приходилось из двух.
Девятого мая принесли обед вместе с ужином, как на Лубянке делалось только на 1 мая
и 7 ноября.
По этому мы только и догадались о конце войны.
Вечером отхлопали ещё один салют в тридцать залпов. Невзятых столиц больше не
оставалось. И в тот же вечер ударили ещё салют — кажется, в сорок залпов, — это уж был
конец концов.
Поверх намордника нашего окна и других камер Лубянки, и всех окон московских
тюрем, смотрели и мы, бывшие пленники и бывшие фронтовики, на расписанное
фейерверками, перерезанное лучами московское небо.
Борис Гаммеров — молоденький противотанкист, уже демобилизованный по
инвалидности (неизлечимое ранение лёгкого), уже посаженный со студенческой компанией,
сидел этот вечер в многолюдной бутырской камере, где половина была пленников и
фронтовиков. Последний этот салют он описал в скупом восьмистишьи, в самых обыденных
строках: как уже легли на нарах, накрывшись шинелями; как проснулись от шума;
приподняли головы, сощурились на намордник: а, салют; легли
И снова укрылись шинелями.
Теми самыми шинелями—в глине траншей, в пепле костров, в рвани от немецких
осколков.
Не для нас была та Победа. Не для нас —та весна.

Глава 6. ТА ВЕСНА

В июне 1945 года каждое утро и каждый вечер в окна Бутырской тюрьмы доносились

69 Когда меня знакомили с Хрущёвым в 1962 году, у меня язык чесался сказать: «Никита Сергеевич! А у нас
ведь с вами общий знакомый есть». Но я сказал ему другую, более нужную фразу, от бывших арестантов.