Page 122 - Архипелаг ГУЛаг

дураку было ясно, что только власовцев можно судить за измену. Этих всех посадили, чтобы
они не вспоминали Европу среди своих односельчан. Чего не видишь, тем и не бредишь…)
Итак, какие же пути лежали перед русским военнопленным? Законный—только один:
лечь и дать себя растоптать. Каждая травинка хрупким стеблем пробивается, чтобы жить. А
ты — ляг и растопчись. Хоть с опозданием — умри сейчас, раз уж не мог умереть на поле
боя, и тогда тебя судить не будут.
Спят бойцы. Своё сказали И уже навек правы.
Все же, все остальные пути, какие только может изобрести твой отчаявшийся мозг, —
все ведут к столкновению с Законом.
Побег на родину—через лагерное оцепление, через полГермании, потом через Польшу
или Балканы — приводил в СМЕРШ и на скамью подсудимых: как это так ты бежал, когда
другие бежать не могут? Здесь дело нечисто! Говори, гадина, с каким заданием тебя
прислали (Михаил Бурнацев, Павел Бондаренко и многие, многие).
В нашей критике установлено писать, что Шолохов в своём бессмертном рассказе
«Судьба человека» высказал «горькую правду» об «этой стороне нашей жизни», «открыл»
проблему. Мы вынуждены отозваться, что в этом вообще очень слабом рассказе, где бледны
и неубедительны военные страницы (автор видимо не знает последней войны), где
стандартно–лубочно до анекдота описание немцев (и только жена героя удалась, но она—
чистая христианка из Достоевского), — в этом рассказе о судьбе военнопленного истинная
проблема плена скрыта или искажена:
1. Избран самый некриминальный случай плена — без памяти, чтобы сделать его
«бесспорным», обойти всю остроту проблемы. (А если сдался в памяти, как было с
большинством, — что и как тогда?)
2. Главная проблема плена представлена не в том, что родина нас покинула, отреклась,
прокляла (об этом у Шолохова вообще ни слова), и именно это создаёт безвыходность, — а в
том, что там среди нас выявляются предатели. (Но уж если это главное, то покопайся и
объясни, откуда они через четверть столетия после революции, поддержанной всем
народом?)
3. Сочинён фантастически–детективный побег из плена с кучей натяжек, чтобы не
возникла обязательная, неуклонная процедура приёма пришедшего из плена: СМЕРШ —
Проверочно–Фильтрационный лагерь. Соколова не только не сажают за колючку, как велит
инструкция, но — анекдот! — он ещё получает от полковника месяц отпуска (то есть
свободу выполнять «задание» фашистской разведки? Так загремит туда же и полковник!).
Побег к западным партизанам, к силам Сопротивления, только оттягивал твою
полновесную расплату с Трибуналом, но он же делал тебя ещё более опасным: живя вольно
среди европейских людей, ты мог набраться очень вредного духа. А если ты не побоялся
бежать и потом сражаться, — ты решительный человек, ты вдвойне опасен на родине.
Выжить в лагере за счёт своих соотечественников и товарищей? Стать внутрилагерным
полицаем, комендантом, помощником немцев и смерти? Сталинский закон не карал за это
строже, чем за участие в силах Сопротивления, — та же статья, тот же срок (и можно
догадаться почему: такой человек менее опасен!). Но внутренний закон, заложенный в нас
необъяснимо, запрещал этот путь всем, кроме мрази.
За вычетом этих четырёх углов, непосильных или неприемлемых, оставался пятый:
ждать вербовщиков, ждать, куда позовут.
Иногда, на счастье, приезжали уполномоченные от сельских бецирков и набирали
батраков к бауэрам; от фирм, отбирали себе инженеров и рабочих. По высшему сталинскому
императиву ты и тут должен был отречься, что ты инженер, скрыть, что ты —
квалифицированный рабочий. Конструктор или электрик, ты только тогда сохранил бы
патриотическую чистоту, если бы остался в лагере копать землю, гнить и рыться в помойках.
Тогда за чистую измену родине ты с гордо поднятой головой мог бы рассчитывать получить
десять лет и пять намордника. Теперь же за измену родине, отягчённую работой на врага, да
ещё по специальности, ты с потупленной головой получал — десять лет и пять намордника!