Page 163 - Архипелаг ГУЛаг
P. 163

политического  кредо! —  вот  что  ужасно.  Она  так  и  отвечает:  «я  согласилась,  чтобы  мне
               платили определённые проценты» по раскрытым делам и ещё «пополам делиться» с кем–то,
               кого  Трибунал  обходит,  велит  не  называть.  Своими  словами  Крыленко  так  выражает:
               Успенская «не проходила по личному составу ВЧК и работала поштучно» (стр. 507). Ну да
               впрочем, по–человечески её понимая, объясняет нам обвинитель: она привыкла не считать
               денег,  что  такое  ей  несчастные  500  рублей  зарплаты  в  ВСНХ,  когда одно  вымогательство
               (посодействовать  купцу,  чтоб  сняли  пломбы  с  его  магазина)  даёт  ей  5  тысяч  рублей,
               другое —  с  Мещерской–Гревс,  жены  арестованного, —  17  тысяч.  Впрочем,  Успенская
               недолго оставалась простой сексоткой, с помощью крупных чекистов она через несколько
               месяцев была уже коммунисткой и следователем.
                     Однако никак мы не доберёмся до сути дела. А.П. Мещерский, крупный заводчик, был
               арестован за неуступчивость в экономических переговорах с советским правительством (Ю.
               Лариным).  Его  жену  Е.И.,  у  которой  подозревали  драгоценности  и  деньги,  чекисты  стали
               шантажировать, приходили сами к ней домой, с каждым разом рисуя положение мужа всё
               более  подрасстрельным  и  требуя  всё  больших  сумм  для  выкупа.  Мещерская–Гревс  в
               отчаяньи  сама  донесла  о  шантаже  (через  того  самого  присяжного  поверенного  Якуло–ва,
               который  уже  завалил  следователей–взяточников  и,  видимо,  имел  классовую  ненависть  ко
               всей  системе  пролетарского  судо–и  бессудо–производства).  Председатель  Трибунала  тоже
               совершил  классовую  ошибку:  вместо  того  чтобы  просто  предупредить  товарища
               Дзержинского  и  все  уладить  по–семейному, —  распорядился  дать  Мещерской  для  взятки
               номерные ассигнации — и в её квартире посадить за занавеской стенографистку. И пришёл
               некий Годелюк, закадычный друг Косырева, чтобы договориться о цене выкупа (потребовал
               600  тысяч  рублей!).  И  застенографированы  были  все  ссылки  Годелюка  на  Косырева,  на
               Соловьёва, на других комиссаров, все его рассказы, кто в ВЧК сколько тысяч берёт, и под
               стенограмму  же  получил  Годелюк  свой  меченый  аванс,  а  Мещерской  выдал  пропуска  для
               прохода  в  ВЧК,  уже  выписанные  контрольно–ревизионной  коллегией,  Либертом  и
               Роттенбер–гом (там, в ЧК, торг должен был продолжаться). А на выходе — был накрыт! И в
               растерянности дал показания. (А Мещерская успела побывать и в контрольно–ревизионной
               коллегии, и уже затребовано туда для проверки дело её мужа.)
                     Но позвольте! Но ведь такое разоблачение пятнает небесные одежды ЧК! Да в уме ли
               этот председатель московского Ревтрибунала? Да своим ли делом он занимается?
                     А таков был, оказывается, момент — момент, вовсе скрытый от нас в складках нашей
               величественной  Истории!  Оказывается,  первый  год  работы  ЧК  произвёл  несколько
               отталкивающее впечатление даже на партию пролетариата, ещё к тому не привыкшую. Всего
               только первый год, первый шаг славного пути был пройден ВЧК, а уже, как не совсем внятно
               пишет  Крыленко,  возник  «спор  между  судом  и  его  функциями —  и  внесудебными
               функциями  ЧК…  спор,  разделявший в  то  время  партию  и  рабочие  районы  на  два  лагеря»
               (стр.  14).  Потому–то  дело  Косырева  и  могло возникнуть  (а  до  той  поры  всем  сходило),  и
               могло подняться даже до всегосу–дарственного уровня.
                     Надо  было  спасать  ВЧК!  Спасать  ВЧК!  Соловьёв  просит  Трибунал  допустить  его  в
               Таганскую  тюрьму  к  посаженному  (увы,  не  на  Лубянку)  Го  делю  ку —  побеседовать.
               Трибунал  отказывает.  Тогда  Соловьёв  проникает  в  камеру  Годелюка  и  безо  всякого
               Трибунала. И вот совпадение: как раз тут Годелюк тяжело заболевает, да. («Едва ли можно
               говорить  о  наличии  злой  воли  Соловьёва», —  расшаркивается  Крыленко.)  И,  чувствуя
               внезапное приближение смерти, Годелюк потря–сённо раскаивается, что мог оболгать ЧК, и
               просит дать бумагу и пишет письменное отречение: всё неправда, в чём он оболгал Косырева
               и  других  комиссаров  ЧК,  и  что  было  застенографировано  через  занавеску —  тоже  всё
               неправда!
                     О,  сколько  сюжетов!  О,  где  Шекспир?  Сквозь  стены  прошёл  Соловьёв,  слабые
               камерные  тени,  Годелюк  отрекается  слабеющей  рукой —  а  нам  в  театрах,  а  нам  в  кино
               только уличным пением «Вихрей враждебных» передают революционные годы…
                     «А кто пропуска ему выписал?» — настаивает Крыленко, пропуска для Мещерской не
   158   159   160   161   162   163   164   165   166   167   168