Page 164 - Архипелаг ГУЛаг

из воздуха взялись? Нет, обвинитель «не хочет говорить, что Соловьёв к этому делу
причас–тен, потому что… нет достаточных данных», но предполагает он, что «оставшиеся на
свободе граждане с рыльцем в пушку» могли послать Соловьёва в Таганку.
Тут бы в самый раз допросить Либерта и Роттенберга, и вызваны они! —но не явились!
Вот так просто, не явились, уклонились. Так позвольте, Мещерскую же допросить!
Представьте, и эта затруханная аристократка тоже имела смелость не явиться в Ревтрибунал!
После захвата взятки Мещерский был выпущен на поруки Якулова — и с женою бежал
в Финляндию. Зато уж Яку–лова к моменту суда над Косыревым с удовольствием посадили
под стражу — может быть, за эти самые поруки, а то — как пьявистого змея. На суд его
приводили свидетельствовать под конвоем, а скоро, надо думать, расстреляли. (И теперь мы
удивляемся: как дошло до беззакония, почему никто не боролся?)
А Годелюк отрёкся — и умирает. А Косырев ничего не признаёт! И Соловьёв ни в чём
не виноват! И допрашивать некого…
Зато какие свидетели по собственной доброй воле приехали в Трибунал! —заместитель
председателя ВЧК товарищ Петере — и даже сам Феликс Эдмундович прибыл,
встревоженный. Его продолговатое сожигающее лицо подвижника обращено к замершему
Трибуналу, и он проникновенно свидетельствует в защиту ни в чём не виновного Косырева,
в защиту его высоких моральных, революционных и деловых качеств. Показания эти, увы, не
приведены нам, но Крыленко так передаёт: «Соловьёв и Дзержинский расписывали
прекрасные качества Косырева» (стр. 522). (Ах, неосторожный прапорщик! — через 20 лет
припомнят тебе на Лубянке этот процесс!) Легко догадаться, что мог говорить Дзержинский:
что Косырев—железный чекист, беспощадный к врагам; что он — хороший товарищ.
Горячее сердце, холодная голова, чистые руки.
И из хлама клеветы восстаёт перед нами бронзовый рыцарь Косырев. К тому ж и
биография его выявляет недюжинную волю. До революции он был судим несколько раз — и
всё больше за убийство: за то, что (в Костроме) обманным образом с целью грабежа проник к
старушке Смирновой и удушил её собственными руками. Потом — за покушение на
убийство своего отца и за убийство сотоварища с целью воспользоваться его паспортом. В
остальных случаях Косырев судился за мошенничество, а в общем много лет провёл на
каторге (понятно его стремление к роскошной жизни!), и только царские амнистии его
выручали.
Тут строгие справедливые голоса крупнейших чекистов прервали обвинителя, указали
ему, что все те предыдущие суды были помещичье–буржуазные и не могут быть приняты во
внимание нашим новым обществом. Но что это? Зарвавшийся прапорщик с обвинительной
кафедры Ревтрибунала отколол в ответ такую идейно–порочную тираду, что даже
негармонично нам приводить её здесь, в стройном изложении трибунальских процессов:
«Если в старом царском суде было что–нибудь хорошее, чему мы могли доверять, так
это только суд присяжных… К решению присяжных можно было всегда относиться с
доверием, и там наблюдался минимум судебных ошибок» (стр. 522).
Тем более обидно слышать подобное от товарища Кры–ленки, что за три месяца перед
тем на процессе провокатора Романа Малиновского, бывшего любимцем Ленина несмотря на
четыре уголовных судимости в прошлом, кооптированного в ЦК и посланного в Думу,
Обвинительная Власть занимала классово–безупречную позицию:
«В наших глазах каждое преступление есть продукт данной социальной системы, и в
этом смысле уголовная судимость по законам капиталистического общества и царского
времени не является в наших глазах тем фактом, который кладёт раз навсегда несмываемое
пятно… Мы знаем много примеров, когда в наших рядах находились лица, имевшие в
прошлом подобные факты, но мы никогда не делали отсюда вывода, что необходимо изъять
такого человека из нашей среды. Человек, который знает наши принципы, не может
опасаться, что наличие судимости в прошлом угрожает его поставить вне рядов
революционеров…» (стр. 337, курсив мой. —АС).
Вот как умел партийно говорить товарищ Крыленко! А тут благодаря его порочному