Page 208 - Архипелаг ГУЛаг

смехотворно большие суммы фигурируют на процессе — такие деньги, которыми и вся
партия никогда не располагала.
И Крыленко, зачтя статью, просил Шверника дать подсудимым высказаться (то же
дёрганье всеми нитками сразу, как и на «промпартии»). И все — выступили. И все защищали
методы ГПУ против меныпевицкого ЦК…
Но что вспоминает теперь Якубович об этом своём «ответе», как и о своей последней
речи? Что он говорил отнюдь не только по обещанию, данному Крыленке, что он не просто
поднялся, но его подхватил, как щепку, поток раздражения и красноречия. Раздражения —
на кого? Узнавший и пытки, и вскрывавший вены, и обмиравший уже не раз, он теперь
искренно негодовал — не на прокурора! не на ГПУ! — нет! на Заграничную Делегацию!!!
Вот она, психологическая перепо–люсовка! В безопасности и комфорте (даже нищая
эмиграция, конечно, комфорт по сравнению с Лубянкой) они там, бессовестные,
самодовольные, —как могли не пожалеть этих за муки и страдания? как могли так нагло
отречься и отдать несчастных их участи? (Сильный получился ответ, и устроители процесса
торжествовали.)
Даже рассказывая в 1967 году, Якубович затрясся от гнева на Заграничную Делегацию,
на их предательство, отречение, их измену социалистической революции, как он упрекал их
ещё в 1917.
А стенограммы процесса при этом разговоре не было у нас. Позже я достал её и прочёл:
ведь он на том самом процессе громогласно нёс, что Заграничная Делегация по поручению
Второго Интернационала давала им директивы вредить. — и на них же громогласно
сердился. Заграничные меньшевики писали не бессовестно, не самодовольно, они именно
жалели несчастных жертв процесса, но указывали, что это давно не меньшевики, —так и
правда. На что же так устойчиво разгневался Якубович? А как заграничные меньшевики
могли бы не отдать подсудимых их участи?
Мы любим сердиться на безответных, на тех, кто слабей. Это есть в человеке. И
аргументы сами как–то ловко подскакивают, что мы правы.
Крыленко же сказал в обвинительной речи, что Якубович — фанатик
контрреволюционной идеи, и потому он требует для него—расстрела.
И Якубович не только в тот день ощутил в подглазьях слезу благодарности, но и по сей
день, протащась по многим лагерям и изоляторам, ещё и сегодня благодарен Крыленке, что
тот не унижал, не оскорблял, не высмеивал его на скамье подсудимых, а верно назвал
фанатиком (хотя и противоположной идеи) и потребовал простого благородного расстрела,
кончающего все муки! Якубович и сам в последнем слове согласился: преступления, в
которых я сознался (он большое значение придаёт этому удачному выражению «в которых я
сознался» — понимающий должен же, мол, уразуметь: а не которые я совершил.), достойны
высшей меры наказания — и я не прошу снисхождения! не прошу оставить мне жизнь!
(Рядом на скамье переполошился Громан: «Вы с ума сошли! вы перед товарищами не имеете
такого права!»)
Ну, разве не находка для прокуратуры? 125
И разве ещё не объяснены процессы 1936–38 годов?
А не над этим разве процессом понял и поверил Сталин, что и главных своих
врагов–болтунов он вполне загонит, вполне сорганизует вот в такой же спектакль?

* * *

125 И эта роковая судьба — изневольно и искренно помогать нашим мучителям— отозвалась Якубовичу ещё
раз, уже старику, в 1974: в инвалидный дом под Карагандой приехали к нему чекисты и получили беседу,
статью и даже киносъёмку его выступления против «Архипелага». Но, связанные своими же путами, чекисты
не пустили этого широко, потому что Якубович оставался фигурой нежелательной. Однако ещё и в 1978 они
замешали его в ложь против меня. (Примеч. 1978 г.)